Луис Ривера - К западу от смерти

Но герои эти — рабы чудовища. И если хочешь ты быть героем, будь готов к тому, что чудовище будет дергать тебя за ниточки.

Самые лучшие еще сами надеются стать кукловодами. Но пусты их надежды. Слишком быстро привыкают они к хлопкам и звону медных монет. Тогда чудовище привязывает к их рукам и ногам веревочки.

Тысячи рук у этого чудовища. И каждая заканчивается цепкими и верткими пальцами. Так удобно этими пальцами хватать любую ценность и переиначивать на свой лад! И даже те ценности, которым радовалось когда-то сердце каждого свободного, превратило чудовище в бледные тени.

Так же бледны и невесомы истины чудовища, ибо легковерны и беспечны пророки его. Принимают на веру они любое слово, брошенное вскользь, и облекают его в одежды истины. Оттого так много истин у них. На любой вкус и на каждый случай. И десяток истин сегодня станет доброй сотней завтра. Но еще легче верит чудовище своим пророкам. А самые уважаемые пророки — самые крикливые и безумные. Любит чудовище мыльные пузыри громких истин…

Так танцевал Танцующий на высоком помосте посреди базарной площади. А когда остановился он перевести дух, снова кричала толпа, как в день, когда пришел Танцующий в город по имени Печальная собака:

— Уходи в пустыню, если не хочешь ты, Танцующий, отплясывать в петле!

— Ты сам чудовище, Танцующий, — бесновалась толпа. — Весь пропитан ты зловонным ядом!

— Ты пачкаешь всех своей истиной, Танцующий!

— Разве можно испачкать истиной? — сказал Танцующий, и голос его пронесся над толпой, как штормовой ветер. — Истиной можно лишь ранить сердца. И та грязь, которая хлынула из ваших пробитых сердец, забрызгала вас. Не моя истина испачкала вас. А лишь эхо моей истины, многократно отраженное в закоулках ваших душ.

Хотело чудовище сделать Танцующего своим героем. Но слишком тяжелы для чудовища руки и ноги Танцующего, чтобы дергать их за веревочки.

«Узнай правду — обретешь свободу», — так танцую я.

И многие из вас стали на шаг ближе к свободе, пусть и не знают пока об этом.

И так скажу я: будет живо это чудовище, пока каждый не станет свободным.

И величайшей радостью для Танцующего было бы увидеть гибель чудовища! Тогда бы упал Танцующий погасшей звездой к ногам свободных.

Так сказал Танцующий, сходя с помоста. И пошел он прочь из города по имени Печальная собака, ибо не готовы были уши людей к новой истине.

В горы стремилось сердце Танцующего. К быстрым горным рекам и вечным снегам на вершинах. К чистому морозному воздуху и звонкому эху. К одиночеству и уединению стремилось сердце его.

Перед тем, как пуститься в путь, так танцевал своим ученикам Танцующий.

Я ухожу от вас один. Горный воздух еще слишком холоден и свеж для охотников. Воином нужно стать, чтобы свободно дышать им.

Но семена посеяны. И сеятелю остается лишь ждать всходов.

Я вернусь, когда готовы будете вы ко второму превращению духа. И буду танцевать вам о духе-воине.

Но дабы взошли ростки, не выпускайте из рук своих лук со стрелами. И каждую тварь, которая посягнет на чистое поле вашего духа, бейте без жалости. Пусть тверда будет ваша рука, и пусть не померкнут в сердце вашем слова «ты должен».

Охотник — это лишь остановка для тех, кто жив и любит жизнь. Помните, что ваш путь лежит дальше.

Идите вперед. И пусть каждый шаг ваш будет исполнен духа и воли к свободе.

А когда сердца ваши станут прозрачны, как воды горного озера, я снова вернусь к вам.

Но не тревожьте Танцующего до срока. Ухожу я в свое одиночество, в свою пустыню.

На этот раз из транса меня вывел голод. Свирепый, звериный, чудовищный голод. Я был готов глодать собственную руку. Никогда ничего подобного я не ощущал.

За окном было светло. Значит, уже день. Или следующий день. Хотя, если судить по ощущениям в желудке, должна быть следующая неделя…

В дверь постучали.

— Открыто, — сказал я. В последнее время я перестал запирать дверь. Не хотелось проваляться, подобно другу, несколько дней в комнате, прежде чем мое тело найдут… Вот такие у меня были мысли.

На пороге стоял хозяин. Как всегда с непроницаемым лицом, без тени эмоций.

— Что? — спросил я.

— Вы просили постучать вам, если не будете долго выходить из номера. Вот, стучу.

— Сколько я здесь просидел?

— Сегодня второй день.

— Черт возьми… То-то чувствую, готов съесть хоть всех собак в вашем городе… Можете принести еды?

— Конечно. Что вы желаете?

— Что угодно, только побыстрее. Как можно быстрее.

— Виски?

— Лучше пиво… Ну и виски… На вечер.

Он кивнул и закрыл за собой дверь.

Пока хозяин отсутствовал, я успел умыться и сбрить трехдневную щетину. Побрившись, я почувствовал себя посвежевшим. И решил после обеда как следует обдумать свое положение. Настало время принимать какое-то решение. Больше нельзя пускать дело на самотек. И так слишком многое уже вышло из-под контроля.

Вернулся хозяин с целым подносом сэндвичей, парой бутылок пива и бутылкой виски подмышкой. Все это я буквально вырвал из его рук и набросился на еду. Увидев, как я вгрызаюсь в толстые ломти хлеба и мяса, хозяин крякнул и, ни слова не говоря, вышел из номера.

А я все ел, ел и никак не мог наесться. Одну бутылку пива я выпил залпом из горлышка. Вторую пил уже вполне цивилизованно — из стакана. И обычные сэндвичи с не слишком мягким хлебом, и теплое пиво казались мне потрясающе вкусными. По-моему, я даже постанывал от удовольствия, глотая огромные куски, почти не пережевывая…

Когда поднос опустел, я тяжело отвалился от стола и глубоко вздохнул.

Сейчас, на сытый желудок, при свете дня я был готов поклясться, что все пережитое мной за последние дни — не более чем кошмарный сон. Все казалось настолько диким и нереальным, что с трудом верилось в саму возможность существования этого города.

Я открыл бутылку Jack Daniel's, налил немного в стакан и сделал пару глотков. Профильтрованный через древесный уголь сахарного клена и выдержанный в дубовых бочках напиток обжег горло. Чертовски не хватало льда или содовой. Но спускаться к хозяину я не стал. Сейчас, пока я в силах, пока сознание не начало выкидывать свои штучки, нужно было все как следует обдумать. Кто знает, сколько у меня есть времени, прежде чем я сойду с ума окончательно. Или кто даст гарантии, что во время очередного бреда я просто не выброшусь в окно? Или повешусь… Уж не так ли оборвалась жизнь моего друга?

Вполне возможно, что рукопись действительно сводит с ума. И толкает на самоубийство тех, у кого не хватает сил противиться ее воле. Кто знает?..

Итак, что я знаю? Мой друг мертв. Он умер уже один черт знает когда… Я совершенно не представлял, сколько торчу в этом городе. Календарь, как и часы, сошел с ума. Допустим, что я здесь живу неделю. Просто допустим… За четыре дня до моего появления в этом отеле мой друг съехал отсюда. Это по словам хозяина. Хорошо. Если представить себе, что владелец отеля не умалишенный, есть два варианта.