Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке

Между двумя берегами речушки было перекинуто аккуратно обтесанное бревно. Балансируя как «Девочка на шаре», я перешла по нему на низкий песчаный берег и там снова замерла.

Здесь было тихо: в городе так тихо никогда не бывает. К тишине примолкшей сельвы добавлялась тишина опускающихся сумерек. Вы, наверное, обращали внимание, что сумерки — это совершенно особая часть суток? Под ногами раскачивается тонкий плетеный мостик, переброшенный над узкой, но бесконечно глубокой пропастью, по которому мы безостановочно устремляемся из момента настоящего на другую сторону провала, где, как надеемся, нас ожидает неизмеримо лучшее будущее.

То есть, конечно, и провал, и мостик через него присутствуют в нашей жизни всегда, в каждую отсчитываемую минуту и каждую уходящую секунду, вплоть до самой последней; и пребываем мы на этом подвесном мостике постоянно, однако именно в сумерках видишь, насколько он шаток, а также невольно задумаешься, насколько обоснованы ожидания относительно лучшего будущего, простирающегося на другом берегу.

Но эти мысли как бы фоновые, потому что на первый план выходит что-то другое. В это время суток я, например, всегда отчетливо чувствую, что нечто меня куда-то зовет — и этот зов невероятно томит душу. Но кто зовет? И куда? Чтобы не усложнять картину, я обычно даже не задаюсь вопросом: зачем?

Стоя на другом берегу, я внимательно осмотрелась по сторонам. В этот раз, на удивление, я беспрепятственно миновала зону сумеречного смятения чувств и была также безмятежна, как и этот умиротворенный сепиевый ручей. Нет, точно, место было каким-то зачарованным и странным. Сначала этот сепиевый столб, взявшийся из ниоткуда, и туда же возвращающийся, теперь этот иллюзорно никуда не текущий ручей с чистой водой. И еще этот пронизывающий все окружающее меня пространство безграничный покой, в котором тонули без следа и житейские проблемы и даже остаточные мысли о них.

Я наконец оторвала взгляд от ручейка и маленькой миской, которую мне вручил Вилсон, стала зачерпывать воду и лить ее себе на голову, на плечи, на грудь. Было тихо и призрачно, наступили те короткие минуты или просто мгновения, когда сумерки застыли перед тем, как стремительно и неотвратимо обрушиться в ночь — а я, как обнаженная наяда, зачарованно все обливала и обливала себя хрустальной водой из замершего ручья.

Состояние тихого блаженства, однако, продолжалось недолго. От пресной воды активизировался осиный яд и немного утихшая боль взвилась с новой силой. Я оделась и проделала путь в обратном порядке, доплелась до полянки возле дома и примостилась там на пенек.

В глубине души я, понятное дело, надеялась, что Вилсон непременно обратит внимание на мои страдания и как заслуженный народный знахарь и целитель тут же приложит к ноге какую-нибудь волшебную траву, растущую где-нибудь поблизости: не зря же говорят, что джунгли — все равно что наша домашняя аптечка — и вуаля! про осу можно будет забыть.

И действительно, словно в ответ на роящиеся в моей голове надежды, он внимательно посмотрел на меня, однако вопреки моим ожиданиям, действий не последовало. Вместо этого он сказал, что в данном случае требуется кокона, а ее тут — увы! — как раз и нет.

— Кокона — для ожогов и укусов, — пояснил он. А заодно добавил для моего общего развития:

— А сок плода кэшью — для лечения язв. Утром надо принимать, натощак. Так что…

Так что мне стало понятно, что хоть знаний у меня прибавилось, но акт целительства не состоится. Зато, разъясняя ситуацию, в которую я попала, Вилсон обнадеживающе добавил:

— Так ведь это всегда так, от пресной-то воды, яд-то и активизируется.

Вот елки, если знал, что активизируется, так зачем было предлагать искупаться? Но я, понятно, вслух ничего не сказала, а вместо этого приступила к программе Остапа Бендера по спасению утопающих.

Если спасение находится в моих собственных руках… а то в чьих же еще… то надо попробовать расширяющее дыхание. Это методика не противления боли, а наоборот, ее приятия, и тогда она вроде бы отступает, побежденная. Так говорят, во всяком случае. Я сидела на пенечке рядом с домом и дышала. Вдох… еще раз вдох… да… правду говорят: методика непротивления боли работала хорошо. Но, как оказалось, только наполовину.

Пока я медленно — три раза в минуту вдыхала — все шло просто отлично, но наступал момент, когда вдыхать уже было некуда и надо было переходить к выдоху. На этой стадии от боли ногу подбрасывало.

— Ну ничего, — опять-таки стоически утешали меня мужчины, которых никто не кусал. — Ничего. Как только примем аяуаску, боль сразу и утихнет.

Было шесть вечера. К аяуаске мы приступили, когда уже основательно стемнело, часов в восемь. Как и было обещано, уже через несколько минут после принятия аяуаски о боли в ноге я и думать забыла. Потому что, приняв аяуаску, думать мне пришлось совсем о другом.

Дом, где проходила наша церемония аяуаски, был свежий, замечательный и чистый, даже несмотря на присутствие прочно и навечно обосновавшихся там летучих постояльцев — это я про летучих мышей говорю. Спешу заверить защитников окружающей среды, что эти мыши были — как читатель увидит — на редкость самодостаточными, и наша церемония не потревожила их никак.

Дом этот был немаленький — что по площади, что по высоте. Стволы-опоры первого этажа были метра два в высоту, второй этаж — высотой метра три, и это все не считая остроконечной пальмовой крыши, которая буквой А накрывала здание сверху. Он находился в завершающей стадии строительства, которая, как мы все знаем, может быть стадией переходной, а зачастую может быть и стадией окончательной. В смысле, что таким недостроем он и останется навсегда. Некоторым домам это состояние не очень идет, но в данном случае дом, может быть, и казался замечательным именно из-за этой незавершенности, в нем была некая интригующая недосказанность и каждый мог запросто восполнить недостающие элементы на свой вкус и лад.

Структура дома являла собой лучшие строительные находки сельвы. Стены были возведены только вокруг второго этажа — он занимал метров шестьдесят, а первый этаж под ним состоял из четырех столбов и полностью открытого пространства. Там можно было сушить белье и готовить еду во время тропических ливней. Еще можно было нужные вещи складировать в особо больших объемах — кто из живущих в городских квартирах не мечтал о таком гиперпространстве? А еще при желании можно даже животных разводить. Но это все в принципе, потому как виды у Вилсона на этот дом и на прилегающую территорию были совсем другие.

— Рядом я хочу еще одно здание построить, — сказал он, — и открыть здесь центр целительства. А вокруг центра чтобы было двадцать пять гектаров сельвы… нетронутой, первозданной… Я так и сделаю, потому что они лично мне принадлежат… — добавил он для ясности.