Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке

Именно в такие моменты предельного внутреннего напряжения часто бывает, что наступает озарение. Какие части мироздания этот всполох осветил для меня в этот раз? Только один сегмент, зато основательно. В свете увиденного, а главное, прочувствованного, я тогда однозначно поняла, что весь громадный и безбрежный мир — не больше и не меньше, и ничто иное, чем я сама. И кто бы что ни говорил — за пределами меня самой нет в нем никого и ничего, даже если его и населяет семь миллиардов людей. Или сейчас уже больше? Но это неважно. Сколько бы людей ни было на планете, в двух самых критических порталах индивидуального существования — то есть на входе и на выходе, при рождении и во время смерти — каждый человек оказывается в экзистенциальном одиночестве, полном, окончательном и обжалованию не подлежащем обжаловать? Кому? Жаловаться? На что? Сам же и возвел стены своей темницы — кто тебе был виноват.

Но оказываемся мы в одиночестве не только в самих порталах. Даже приближаясь к ним, мы автоматически попадаем в зону отчуждения. Тут как раз и потребуется вся доступная сила — как тела, так и духа, чтобы попасть на твердую землю и чтобы удержаться на ней. Вот для таких форс-мажорных и пограничных ситуаций нужно не полениться накопить ресурсы, и речь идет, конечно, не о ресурсах внешних. Внешние ресурсы хоть хороши и обширны, но второстепенны, кроме того, и не всегда успеешь к ним дотянуться. Я тогда очень этой истиной прониклась.

Вообще, кто принимал аяуаску, тот знает, что мир, куда она заводит, совершенно непризрачный и отнюдь нефантазийный, а наоборот, очень даже конкретный. Видения могут быть настолько реальными, что люди начинают от них защищаться и могут попутно нанести себе серьезные физические увечья. Это, кстати, одна из причин, почему безопаснее принимать аяуаску с шаманом. Предполагается, что икарос, которые он поет, будут нашими проводниками в мире аяуаски, что они не дадут заблудиться и сгинуть от нападений обитателей того мира и что, держась за мелодию песни, всегда можно найти дорогу обратно в привычный для нас мир имен и форм.

Однако, тут, похоже, тоже существовали варианты. Икарос, которые безостановочно пел Вилсон, как мне тогда казалось, не были никакой не путеводной нитью, а наоборот, ощущались как непосильное бремя, тяжкое и давящее и от которого мне было никак не избавиться — никакими силами, и от них становилось только хуже. Если честно, мне хотелось только одного: чтобы он замолчал. Умолк. Растворился в своей песне. Исчез. Мне казалось, что если наступит блаженная тишина, то именно она принесет желанное освобождение от огнедышащих вулканов, пробудившихся в моем теле. Но избавиться от этого непосильного бремени икарос я уже не могла, потому что к этому времени они зазвучали внутри меня, войдя в резонанс с каждой клеточкой тела, заставляя ее в ответ вибрировать и звенеть.

Мне захотелось получить инструкции от продвинутого Вилсона: ну и что же теперь делать? как отсюда теперь выбираться? — Вот уж Сусанин, завел к краю пропасти… — беспомощно думала я. — Дорогу-то хоть обратно знает?

Я сложила воедино три хриплых слова — estoy muy mal — мне очень плохо — и они проскрипели в сухом, как африканская пустыня, горле. Он чуть повернулся на звук моего голоса, и, отчетливо артикулируя слова голосом чистым и ясным, ответил совершенно невозмутимо, чтобы я села поудобнее и сконцентрировалась. Поудобнее… и так в падмасане сижу, куда еще удобнее… сконцентрировалась… как?… и потом, что значит, сконцентрировалась? сконцентрировалась на чем? На вибрациях и вулканах? Потому что ничто другое не имело ни малейших шансов проникнуть в мой внутренний мир.

Тут по аналогии с моим текущим состоянием на память мне пришел рассказ одного интересующегося энтеогенами американского журналиста. Он проделал немалый путь из Нью-Йорка в чудную африканскую страну под названием Габон — ни много ни мало, а семь тысяч миль! — чтобы приобщиться к ибоге, энтеогену местного африканского племени и написать про это статью для своего музыкального журнала.

По установившейся в племени традиции его церемония инициации должна была продолжаться несколько ночей подряд. Уже в первую же ночь у моего соратника по эксперименту зародились некоторые сомнения насчет разумности затеянного мероприятия. Зато ко второй ночи он быстренько во всем уже успел разобраться и ни за какие коврижки не соглашался съесть еще хотя бы немного этой ибоги — даже несмотря на воинственные увещевания вождя племени, одетого в соломенную юбочку — вождь при этом время от времени недружественно потрясал зажатым в руке копьем, где поблескивал острый наконечник. Но все увещевания вождя были напрасны, даже несмотря на копье и наконечник. И дело было даже не в вкусе ибоги — объяснял журналист-экспериментатор, — хотя вкус у нее был тоже характерный, и забыть его было бы непросто: она напоминала ему опилки, смешанные с серной кислотой. Дело было в общем состоянии, которое эти опилки провоцировали. Его я тоже теперь хорошо понимала. Как никто другой.

И вдруг, оторвав меня от мыслей о журналисте-искателе на свою голову приключений, произошло что-то неожиданное. Прямо передо мной неожиданно материализовались молодые мужские лица: темная и гладкая индейская кожа, большие блестящие глаза. Мужчин было двое. Я вгляделась в них повнимательней, пытаясь вспомнить этих людей, но нет, они мне были явно незнакомы. Потом также внезапно как появились, они исчезли. Их сменила серебристая и светящаяся речная гладь, уходящая в бесконечную даль. Чем дальше вперед я в эту даль смотрела, тем больше — по законам перспективы — водная гладь сужалась, пока не превратилась в узенькую сверкающую горизонтальную полоску, а потом и сама полоска схлопнулась в мерцающую точку.

Хотя эта точка-бинду казалась закрепленной стационарно, сама водная гладь подо мной находилась в движении, источник и точка отсчета которого мне, как наблюдателю, затерявшемуся внутри наблюдения, были неясны: то ли сама даль стремительно надвигалась на меня, то ли это я сама неудержимо неслась в ускользающую даль, к этой сверкающей и загадочной точке. Неслась… однако тут и речи не было о моем материальном теле, вместо этого какая-то другая, нематериальная составляющая меня каким-то образом стремительно летела к горизонту, и само ощущение полета казалось радостным, счастливым и очень-очень знакомым.

Это разделение на «меня» и на «мое тело» принималось тогда на уровне констатации факта, оно было настолько естественным, что никаких вопросов не вызывало. Тело недвижно сидело на лавке, а я летела к точке на горизонте — или она ко мне. И это казалось естественным и нормальным.