Эдуард Шюре - Пророки Возрождения

Но, наряду с христианской традицией, другой мир уже пробудился в нем. Леонардо, Рафаэль, Микеланджело питались из сокровищниц Рима и Флоренции. Аллегри никогда не покидал свою Ломбардию и даже не был в Милане. Ему нужно было некое пробуждение, чтобы заставить его понять великое искусство. Жестокий удар показал ему, на что он способен. Это произошло в Мантуе. Граф Манфреди, который уже отличил молодого художника и покровительствовал ему, увез его с собой в этот город, куда прибыл сам, чтобы спастись от чумы. Маркиз Гонзаго одарил Мантую прекрасными памятниками и большими музеями. Изабелла д’Эсте добавила богатую коллекцию скульптур, замечательных картин, античных камей и медалей. Наконец, Мантега, выдающийся художник, столь известный искусством построения ракурсов, украсил герцогский дворец прекрасными фресками, среди которых росписи величественного зала «Триумф Александра». Когда Аллегри приехал в Мантую, ему было семнадцать лет. Можно вообразить его оцепенение перед этими чудесами, перед этими античными статуями, смотревшими на него впервые, перед этими темными тканями и полуобнаженными телами мужчин и женщин, которые живописец заставил предстать перед ним в загадочных процессиях и в самых разнообразных позах, с блеском величия. Он видел, как трепещет мрамор и дышит полотно. Именно здесь множество удивительных форм должны были отпечататься в его мозгу, рой тел с прозрачной плотью колыхался на дрожащей ткани его воображения в потоке горячего света, и тысячи взоров, искавших его взгляда, приковали к земле его неподвижное и очарованное существо. Именно здесь он должен был воскликнуть: «Вот союз жизни и идеала. И я тоже несу в себе весь мир, и я тоже художник! Anch’io son pittore!»

Христианское небо и греческий Олимп уже парили в атмосфере Аллегри, словно блистательные миражи в розовом тумане божественного воспоминания. Отблески далекого прошлого и беспокойные семена новой жизни. Нескольких горячих лучей должно было хватить, чтобы все это засияло. В конце жизни он обогатил галерею античных женщин, оплодотворенных богами, несколькими примерами тонкой и одухотворенной страсти. Но с ранней юности он должен был создавать в этом мире эллинской радости мирок прелестного чистосердечия и девственной чистоты.

Жанна де Плезанс, аббатиса монастыря св. Павла в Парме, предоставила ему такой случай. То была аббатиса особого рода, в соответствии со свободными нравами итальянского Возрождения, – предприимчивая светская дама, общительная и смелая. Эта женщина, державшая крест, как скипетр, умела также играть веером и играть блестящую роль в обществе. Живость ее ума и естественная щедрость заставляли простить ее мужицкий юмор и властность. По крайней мере, этот необузданный темперамент должен был сопровождаться искрящимся воображением и утонченным вкусом. У нее была приемная, выходящая на улицу и заканчивающаяся спальней. Эта приемная, истинный перл архитектуры, служила ей салоном; она принимала там ученых, поэтов и пармских аристократов. Ей пришел в голову каприз украсить эту комнату мифологической живописью. Ее родственник и близкий друг, маркиз Монтино делла Роза предложил ей обратиться к Корреджо, который через несколько месяцев явился представляться аббатисе. Увидев его, Жанна поняла цену данного ей совета и не стала тратить время на беседу с ним. «Аллегри, – говорит нам его замечательный биограф, – был из тех натур, которым не нужно идти к миру, чтобы мир пришел к ним. Смесь высоты и мягкости, природной силы и приобретенного изящества дают им вид превосходства, которое невольно притягивает. Улыбчивая серьезность великих душ – вещь столь редкая и необычная для светских людей, что она внушает уважение, не задевая их, и чарует, удивляя. Вот так мы представляем Аллегри в его общении с вельможами и знатными дамами: мягкий, улыбающийся, но несколько замкнутый и всегда спрашивающий себя, по сердцу ли ему эта работа. В этот раз она пришлась по сердцу. Он творил мир из ничего. Художник видел три луны в гербе аббатисы. Благодаря этому простому мотиву, напомнившему ему греческую богиню, он представил „Охоту Дианы”, а образ растущей луны вызвал в его мыслях сцену из бесхитростной мифологии» (Маргарита Альбана).

Приемная аббатисы – это сводчатая комната, созданная с княжеской простотой и элегантностью. Она квадратная, освещается единственным большим окном. Справа от входа находится большой камин, увенчанный колпаком пирамидальной формы. Именно на этом участке стены Аллегри и написал свою Диану: «Прекрасная охотница, с месяцем во лбу, легко сидит на краю античной колесницы и показана анфас. Ее длинная одежда разлетается, не скрывая прекрасных форм ее молодого тела и оставляя приоткрытой ее белую грудь. Ее поза указывает на быстроту скачки и порыв быстрого движения. Можно сказать, что свежий утренний воздух охотно ласкает ее обнаженные руки и страстно обнимает ее стан богини и волшебницы. Энергия девичьей жизни окрашивает ее нежные щеки, ее влажные губы и придает этим широко открытым глазам взгляд, полный красоты и счастья. Это не суровая Диана, с почти мужскими формами, с жестоким профилем, как на греческих статуях, она вся – радость, нежность, непринужденность» (М.А.).

Корреджо. Охота Дианы.

Фреска из монастыря св.　Павла, Парма. 1519　г.

Свод комнаты монастыря св. Павла расписан в виде решетки и разделен на шестнадцать частей листелями из искусственного мрамора. Эта шпалера, покрытая густой листвой, цветами и плодами, разделена на шестнадцать овалов в форме медальонов, где по двое расположены играющие дети. Это свита Дианы или, точнее, естественное окружение счастливой и свободной девушки, которая увлекает этих детей в леса своей красотой, грацией и улыбкой. Очевидно, что художник, приспособляясь к архитектуре места, спросил себя, как можно сделать это как можно более радостным, не оскорбив строгости монастыря. Ему это полностью удалось. Кажется, что ты находишься под ветвями дикого винограда. Все дети, резвящиеся под голубым небом, в проемах, кажется, вторгаются в комнату со своими криками, удивлением и радостью. Большая часть несет эмблемы охоты. Одни следуют за колесницей или спорят из-за плодов, другие играют с копьями, стрелами и борзыми, иные развлекаются венками, маскаронами и оленьими головами. Они излучают невинность и, сами того не зная, играют великую комедию жизни.

Можно сказать обо всех детях, написанных Аллегри, то, что Гвидо Рени сказал об одной из его картин: «Дети Корреджо – всегда ли они здесь и выросли ли они?» Аллегри чудесно понял детскую натуру, которая заключает в себе одновременно Купидона и ангела, как невинность несет в себе зародыши желания и любви. Он разделил или смешал, придал оттенки и уточнил эти две натуры с виртуозностью, превыше, чем у любого другого художника. Его дети последовательно или одновременно скромны и шаловливы, наивны и мудры, полны очаровательного лукавства и глубоких дум. Эти юные ангелы сияют своими блестящими огромными глазами и золотыми кудрями; порой они грустны и задумчивы, словно рождающиеся амуры.