Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти

— А бывает так, что кто-то передумал, но уже поздно? Ну… ваше снадобье уже начало действовать, клиент приговорён, и тут он понимает, что не хочет?

Трейфул укоризненно улыбнулся и погрозил мне пальцем.

— Ох, и въедливый вы, мистер Норди! Ох, и липучий!.. Нет, не бывает. Наше, как вы выражаетесь, снадобье действует быстро. Нет нужды вводить его в организм заранее. Тот, кто имел счастье — или несчастье — передумать, остается жить. Кстати, обслуживающий персонал клиники — горничные, повара, уборщики — в значительной мере состоит именно из них, из передумавших. Надо сказать, они отлично справляются со своими обязанностями. Но к чему подобные вопросы, мистер Норди? — Взгляд Трейфула стал суше, а голос на два градуса холоднее. — Вы как будто прощупываете пути к возможному отступлению. Полноте, были ли вы предельно искренни, отвечая на вопросы анкеты? Конечно, обмануть детектор лжи практически невозможно, но не произошло ли в вашем случае досадного исключения? Если так, нам следует закончить наше лишенное перспективы общение и…

— Нет-нет! — испуганно прервал я его. — Анкета сработала как надо. Мои вопросы — просто дань любопытству, которое в значительной степени уже удовлетворено.

Доктор недоверчиво покачал головой.

— Что ж, если так…

Открыв верхний ящик стола, он порылся в нем и выбросил передо мной пару ярких буклетов.

— Чтобы у вас не было повода считать меня голословным, взгляните на это. Снимки сделаны в разные времена года, в разное время суток, чтобы дать исчерпывающее представление о месте. Погода, сами можете убедиться, не всегда солнечная.

Я привстал, чтобы взять буклеты. Кресло ухнуло, а затем приняло меня назад с удвоенной прожорливой лаской.

Дюны. Длинные гребни волн, холодных даже на фотографии. Камни с фресками сизых и голубых лишайников. Домики из янтарно-желтых брёвен, вырастающие из скал естественно и органично, словно грибы или кусты. Ярко-зеленый мох на скошенных, одним краем упирающихся в землю, крышах…

Да, это был с его стороны сильный ход: подсунуть мне фотографии. Пока Трейфул лишь разливался соловьем, я пребывал в сомнениях, склонный, как всякий разумный человек, не доверять слишком расхваливаемому товару. Но, увидев само место — песок, вереск, смазанные черточки чаек в небесах, скрип ракушек под ногами, запах преющих водорослей (фотографии были столь качественные, что воистину слышался скрип и ощущался запах), я попался. Созерцать эти серые, чистые и холодные камни, исцелованные волнами коряги, руны птичьих следов… Только это, да еще море, да нахмуренные небеса отражать в зрачках перед самым уходом… Можно ли желать большего?

(Я перестану там думать о ней. Через неделю-другую. Перестану держать в уме список — методичный перечень постельных партнеров тринадцатилетней девчонки. Перестану видеть ее в живых картинках безжалостной памяти. Лживые глаза, глаза-топи. Вытравлю, как кислотой, хмурым небом, вереском, хриплыми воплями чаек…)

— Мы можем подписать договор прямо сейчас, — вклинился в мои грезы голос доктора. — Вам нужно просто поставить свою подпись, вот тут, — он выхватил из-под локтя лист бумаги и сунул мне под нос. — А вот здесь проставлена сумма, которую необходимо уплатить, чтобы стать пациентом клиники. Вам следует выписать чек на эту сумму, либо же указать, какие из перечисленных ниже видов работ вы обязуетесь выполнять во время проживания на острове: официант, строитель, уборщик мусора, санитар, каменотес, садовник…

Смерзшиеся крупицы песка потрескивали под подошвами.

Была середина мая, море только-только освободилось от зеленоватого панциря льда. Задувал пронизывающий норд-норд-вест. Мне нравилось покачиваться под его ударами, натянув на брови капюшон и засунув руки в глубокие, словно трубы, карманы куртки.

Сладкоголосый Трейфул не соврал: гуманист и мечтатель, рождающийся раз в столетие, профессор психиатрии Майер выбрал неплохое место для последней пристани всех отчаявшихся и уставших. Несмотря на холод и ветер, на свинцовые слои туч, здесь легко дышалось. И отрадно было стоять на берегу окоченелой статуей, обегая глазами взбаламученные, разбуженные теплом океанские просторы.

Целительный остров оказался совсем небольшим, меньше, чем я ожидал: километра три в поперечнике. Холмистый, лохматый от неброской северной растительности, изрезанный глубоко вдающимися в сушу бухтами. Освоили лишь малую часть на восточном побережье: пристань, вертолетная площадка, два каменных одноэтажных здания из белоснежного известняка, одно из которых обнесено прочным забором, деревянные постройки, жилые и хозяйственные, разбросанные по склонам холмов и в ложбинах.

Работать я попросился на пилораму. Семь часов в день под моими руками в жестких, как консервная жесть, рукавицах звенели и прогибались душистые доски сосен и лиственниц. Несмотря на вонь бензина и надрывные вопли пилы, труд был не в тягость, и ежевечерняя усталость накатывала хмелящей, теплой волной.

Мой напарник, широкий, глыбистый ирландец лет сорока пяти, трудился упрямо и размеренно, и кроме самых необходимых рабочих фраз из него невозможно было вытянуть ни звука. Он приехал с тем же заездом, что и я, и нас поселили вместе в новенькую избушку на двоих. (К моей радости точно такие же, как на буклетах, травка и карликовые березки покрывали скошенную крышу с толстым, отлично удерживавшим тепло слоем земли.) Не знаю, брались ли в расчет данные наших гороскопов. Если да, интерпретировались они весьма своеобразно.

Поутру, когда мы готовили в общей гостиной на крохотной плитке завтрак, каждый для себя, едва не касаясь друг друга локтями и лопатками, общались не больше, чем в течение рабочего дня. Ланч и обед, к счастью, приносили в наш домик в готовом виде. Вечером каждый уединялся в своей спальне, где кроме постели, тумбочки и пушистого коврика на полу ничего не было.

Я пытался догадаться, какая жизненная напасть привела молчаливого и цельного, как базальтовый уступ, трудягу на остров Гиперборея, в объятия радушного Майера. Несчастная любовь? Разорение? Вдовство? Неизлечимый недуг с мучительными симптомами?.. Ни одна из версий не казалась весомее остальных. Моя же персона, как видно, не вызывала в напарнике ни малейшего интереса. (Что, впрочем, нисколько не обескураживало и не обижало.) Не получив ответа на пару отвлеченных вопросов, я замолчал, погрузившись в симметричную ему интроверсию.

В сущности, общался я здесь пока с одним-единственным человеком — старшим распорядителем Лаггом. В его обязанности входило встречать новоприбывших «трудящихся» пациентов, обустраивать и обеспечивать работой. На вид ему было около пятидесяти. Сухая физиономия хранила серьезное, сосредоточенное выражение, весьма далекое от умиротворенности или блаженства. (Впрочем, он ведь не являлся пациентом клиники и не обязан был выращивать в себе соответствующие состояния духа.) Меня подмывало спросить, не является ли он «передумавшим», но лаконизм и малая эмоциональность ответов не располагали к доверительности. Длинный нос придавал лицу нечто лисье, но ни хитрости, ни подвохов, ни любопытства не замечалось. (Либо искусно скрывалось.) Тип, которого бы не выбрал ни в друзья, ни в исповедники, даже останься мы вдвоем на необитаемом острове.