Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле

Начал он, впрочем, с заявления, что ничего рассказывать не будет, а сразу же уедет в Ленинград.

– Все равно вы не поверите… – твердил он, уставясь в кружку; физиономия у него снова и снова перекашивалась.

Потребовалось обещать сразу же закинуть на аэродром, но чтобы он все-таки рассказал, не оставлял в неведении.

– Нам же всем тут оставаться, ты ж подумай…

Герасим явно метался между страхом и товарищескими чувствами. Особенно он заинтересовался перспективой уехать до Абакана экспедиционной машиной и получить билет из «брони», через покровителей экспедиции.

Рассказ его был… Впрочем, судите сами. Вообще-то, ночевка на раскопе по-своему большое удовольствие, хотя, конечно, на любителя.

Во-первых, как ни различаются цели начальства экспедиции и основного состава – даже рабсиле, особенно постарше, хочется ведь не только безумных радостей алкогольного и прочего общения. Хочется ярких красок Хакасии; полос с разными оттенками желтого и зеленого на склонах сопок; и предутреннего ветра; и торжественного молчания лунной июльской ночи; и закатов, прозрачных в июне, сочных, с густыми красками – в августе и сентябре.

В экспедиции едут ведь еще и за этим, а не только заводить романы и орать туристские песни у костра. А для «этого» – для общения с окружающим миром – нужно время, силы, свободные от общения, пусть даже самого приятного.

Обычно лагерь экспедиции гораздо тише города, даже деревни… Но и в нем хватает шума, гама. Все время кто-то ведет с тобой беседы, вовлекает во что-то свое, а от своих дел отвлекает. Остаться подежурить на раскопе – отличный способ побыть одному, причем никого не обижая, не отрываясь от коллектива.

С вечера оставшийся один Герасим обревизовал свою палатку – огромная шестиместка. В задней части – жилой полог со спальником. При входе свален инвентарь. Потом он развел огонь в очаге между трех огромных камней и стал кипятить чай.

С ним был чай, три пачки курева, бутылка свекольно-красного портвейна местного разлива и приблудная собачка Булка. Гера еще и потому спокойно оставался на дежурство: прижившись в экспедиции, Булка исправно несла службу. В случае появления чужих собачка подняла бы пронзительный визгливый лай, который и на расстоянии слышать было отвратительно и тошно.

Явись на раскоп кто-то нехороший, Герасим успел бы взять в руки топор и оставшийся в экспедиции с незапамятных времен, торжественно вручаемый дежурным штык-нож длиной добрых сантиметров тридцать.

Вечер был удивительно красивым даже для летней Хакасии. Совсем недавно кончились дожди. Не успело просохнуть, не поднялась обычная хакасская пыль. Большую часть теплого времени она висит на горизонте; в жару часов с 10 повисает марево. Очертания холмов и вообще всего на горизонте становится нечетким, дрожащим от потоков воздуха. К вечеру, конечно, легче, но если жара стоит несколько дней, то и пыль почти не оседает. А утренние ветры разносят ее уже ко времени подъема.

После сильных дождей пыль появится не сразу. Видно далеко, лучи солнца преломляются в полном влаги воздухе. Весь ландшафт промыт, наполнен влагой, краски сочные, густые.

Позади, в нескольких метрах от Герасима, проходила дорога; весь день по ней шли КАМАзы, на строительство. Но даже они не наделали пыли – столько воды вылилось с небес на хрящеватую насыпную дорогу. Строители задумали дорогу так, чтобы вода стекала с нее, просачивалась под полотно. Однако и сейчас еще на дороге были лужи.

Герасим видел равнину километров на двадцать до замыкающих ее холмов. Стояла глубокая особенная тишина вечерних полей и лугов. В деревне все время слышны какие-то движения людей, мычит, сопит, чешется скот. То пробежит собака, то завопит соседская девчонка – то ли ее укусил щенок, то ли она его. Даже ветер не только шелестит листвой, шуршит песком и травой; он еще и стучит плохо прибитой доской, звенит в проводах, скрипит дверью сарая. А на местности вообще никаких звуков нет, ветер шумит только травой, кронами деревьев.

Сначала Герасим пил чай, смотрел, как все затихает, слушал удивительную тишину вечера. Временами он наклонял бутылку с портвейном местного розлива, добавлял в чай свекольно-красную, резко пахнущую жидкость. Чай начинал пахнуть так же, по его поверхности бродили пятна сивушных масел, после чего прохладный вечер окончательно становился нестрашен для Герасима.

Потом стало совсем темно, и пространство резко сократилось. Даже в свете луны холмы еле угадывались. Раньше за дорогой различались орошаемые поля, лесополосы и склоны, теперь придорожные тополя совершенно замыкали горизонт.

Герасим все активнее подливал в чай из заветной бутылки, включил транзистор. Вот как будто приятная музыка…

Костер угасал, вспыхивал последними догорающими ветками. Булка сонно вздыхала и возилась, блаженно вытянув лапы. Транзистор транслировал что-то полуночное, поздневечернее… от чего сильней хотелось спать. Никто не злоумышлял ни против раскопов, ни против матчасти экспедиции.

Герасим думал было заглянуть в раскоп… так просто, на всякий случай. Но ему почему-то совсем не хотелось туда идти. Почему – Гера не был в силах объяснить… но вот не хотелось, и все. Насилием над собой было бы сделать эти несколько шагов до ближайших столбиков раскопа.

Но вроде и необходимости такой не было… Герасим вылил чайник на еще тлеющие уголья и пошел ложиться спать. С полминуты Герасим лежал, плохо понимая происходящее. Булка нехорошо ворчала, прижималась к спальному мешку. В лицо Гере что-то светило. Что странно, транзистор молчал. Герасим точно помнил, что засыпал под приятную, тихо зудящую, такую снотворную музыку…

Красные блики прыгали по всей палатке. Похоже, перед входом, между тремя камнями, опять горел огонь. Странно, что совершенно не слышалось шелеста огня и треска дров… Но что горело пламя, это точно. Палатка была неплохо освещена. Те, кто разжег и поддерживал огонь, тоже не издавали ни звука. Они не разговаривали и, кажется, даже не двигались.

Транзистор молчал, а Булка тихо, вкрадчиво ворчала, дрожала мелкой дрожью, уставившись на вход в палатку. Зажав в руке штык-нож, Герасим тихо продвигался к выходу. Булка ползла рядом с ним, издавая все то же тихое, злобное, какое-то тоскливое ворчание.

Тихо-тихо, с замиранием сердца инженер припал к земле, отодвинул кончиком ножа полог… Между камнями било пламя – как раз там, где его Герасим залил. А на одном из камней сидел человек – совсем молодая женщина. Гера до конца своих дней запомнил чуть монголоидные черты, отрешенное выражение умного красивого лица.

Иссиня-черные волосы незнакомки были собраны в высокую прическу, совершенно незнакомую Герасиму. Из прически торчали длинные спицы – наверное, на них-то все и держалось.