Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле

Конечно, была и неофициальная: мы с мамой были последними осколками своей когда-то многочисленной семьи, почти поголовно уничтоженной коммунистами; мама просто не хотела со мной расставаться (а я с ней).

Забавно, конечно: бедный маленький мальчик с больным сердцем (это я) не мог остаться без мамы, но мог таскать рюкзак, в 14–15 лет делать мужскую работу, жить в глухой ненаселенной тайге и так далее. Врожденный порок сердца сослужил мне хорошую службу… Позже я не мог служить в армии, но лихо пил водку, ездил в экспедиции, а вел себя порой так, что один начальник экспедиции загрустил: «Прямое попадание Буровского экспедиция выдерживает неделю… Потом начинается разложение».

Так что болезнь не позволяла мне и дня прожить без мамы, в школе учился я довольно сносно, хотя и неровно, времена были ленивые, семья в городе известная. Мне, а главное маме, позволялось делать то, что мы хотим.

А я хотел! Тем более что примерно половину зимнего времени, с октября по апрель, я все равно не ходил в школу, а сидел дома «по справке» об очередной болезни и делал ровно то, что мне нравилось.

Не сомневаюсь, что от этого рассказа поднимется не одна бровь. Как?! Разве я не знаю, что все должны быть дисциплинированными?! Что все должны ходить строем… в смысле, должны выполнять одни и те же действия и всегда поступать «как все»?! Что в этом и состоит дисциплина?!

Скажу честно: нет, всего этого я не знаю. То есть мне, конечно, много раз пытались объяснить, прокламировать, проповедовать, вбивать эту истину, но всякий раз безрезультатно. Мне неинтересно ходить строем, я им никогда не ходил и впредь ходить тоже не буду.

Более того… всякие попытки поступать «как все» приводили меня исключительно ко всякого рода провалам, неудачам, неуспеху. Ведь кто эти «все», которых готовят детский сад, а потом школа? Это люди, которые живут «как все» – как все стадо. Стандартные классные комнаты готовят стандартных людей, которые вырастут и набьются в стандартные офисы. Которые в одно и то же время дружно поедут на работу и с работы, с одинаковыми выражениями лиц.

Если человек намерен прожить истинно свою, а не некую среднестатистическую судьбу, ему смертельно опасно жить «как все». Что же тогда будет, если КАЖДЫЙ будет жить, как он хочет?!

Тогда, во-первых, счастливых людей на Земле станет намного больше.

Во-вторых, станет намного больше успешных людей.

В-третьих, станет намного больше творческих людей.

Это кого-то не устраивает? Их проблемы.

Жизнь экспедишника и вообще «не такого как все» я находил восхитительной в 14 лет. Великая Экспедиция окончилась. Я больше не принимаю в ней участия. Феодальное сословие «интеллигенция» тоже исчезло. Я больше не часть этого не существующего больше сословия. Но и сегодня я живу «не как все». Не смотрю телевизора, например. И до конца своих дней буду жить, как хочется мне самому. И предки мои жили не «как все», потому и достигли многого. И детей своих я учу точно тому же.

Ну ладно, это так, вступление. Оно необходимо, а так ведь могут возникнуть вопросы, что это я делал в сентябре в школьное время в экспедиции? Почему в школу не ходил?!

Что же я делал? А вот что…

Мамина экспедиция изучала, можно ли в Хакасии собирать семена лиственницы так же, как это делается в Туве. В Туве, как только начинают сыпаться семена из шишек, под лиственницы кладут пологи – огромные простыни, говоря попросту. Семена сыплются именно в них, остается собрать.

Жили мы в 8 километрах от поселка Туим, на берегу озера Собачьего. По крайней мере, на картах оно значилось Собачьим. Но в 1960-е годы был, оказывается, секретный указ о переименовании всех «неблагозвучных» называний. Опять нам не обойтись без Стругацких! Помните? Вот он, хутор Благорастворение, а по-простому Смердюки во всей красе.

Ну вот, озеро Собачье переименовали в Пионерское, благо у одного из его берегов стоял пионерский лагерь (в сентябре пустующий, конечно).

Озеро прилепилось к боку здоровенной сопки, а с другого боку, метрах в ста от берега озера, стоял временный поселок биофизиков – с десяток легких домиков, состоявших каждый из двух крохотных комнаток и кухоньки. Здесь проходили практику студенты, в июле-августе поселок был битком набит народом. В сентябре было тихо, спокойно, в поселке биофизиков жили только нас 6 человек, членов экспедиции, и еще семья хакаса-сторожа.

Большую часть времени дул ветер; он уносил семена в сторону, и работать было невозможно. Раза два в неделю ветер все-таки стихал, к собственному удивлению. Экспедиция мчалась к давно присмотренным местам с белыми пологами, больше всего напоминавшими простыни, начинала ловить семена, но почему-то все равно не получалось. Ветер дул порывами, уносил семена; мы мчались, пытаясь подставить полог, и, конечно же, не успевали. Мне скорее было весело от суеты, но своих главных целей экспедиция не достигала.

Что мы делали в остальное время? Читали книги. Разговаривали. Играли в карты: каждый день в кинга и в тысячу – долгие игры, занимавшие часа по три. Конечно же, много гуляли, а особенно активно я – подросток. Озеро – это лодка, ловля окуней. Можете смеяться, а я до сих пор горжусь тем, что как-то поймал в этом озере 17 окуней за день и экспедиция ела уху.

На склоне сопки, обращенном к озеру, было место, очень неприятное в темноте. Если откровенно, то и днем там было неприятно, особенно если поднимался ветер. Четыре или пять корявых лиственниц стояли чуть ниже по склону, цепляясь за камни корнями; несколько старых, уже еле видных автомобильных колей вилось от Туима к поселку геофизиков. На голом каменистом склоне приходило вдруг ощущение, что ты здесь вовсе не один. Виден был и весь склон, все лиственницы и все кучи камней; видно было озеро, впадающий в него ручей и топкая низинка в его устье; пионерлагерь на другом берегу и бесконечные равнины дальше, сколько хватает глаза.

Но ощущение присутствие «кого-то» сказывалось все сильнее. Кто-то злой наблюдал за тобой; «кто-то», кому ты не нравился и кто смотрел на тебя, как смотрит хищное животное: положив голову на прижатые к земле, напряженные передние лапы, немигающим жестоким взглядом. Но было понятно, что это смотрит вовсе не животное.

Поднимался ветер, он звучал почему-то неприятно и уныло, как-то особенно несимпатично и тревожно подсвистывал в камнях, в перекрученных ветрами ветках лиственниц. Ветер нес тревогу, непокой, заставлял все время прислушиваться, ловить ухом: а не звучат ли по земле чьи-то осторожные шаги?

Не помню случая, чтобы я задержался в этом месте долго. Притом что взбираться на сопку было интересно: открывался вид на все четыре стороны, на много километров, всегда старался подниматься на сопку с другой стороны.