чтец Владимир - Преподобный Серафим Саровский

И вам уже начинает казаться законным и обыкновенным не тот порядок неисцелимости убожества и горя, а этот новый порядок всеобщего, чудом вносимого здоровья, бодрости, счастья. Но чтобы достичь, хотя на те несколько дней, такой перемены десятков лет миросозерцания, как сильно и глубоко должны были избороздить душу эти впечатления, как переволновать ее!... И тогда там мне все казалось возможным.

Если бы мне сказали там: «Сейчас Дивеевский собор сорвался с земли и унесся в небо!», если бы мне сказали: «Мертвые встали из гробов и пришли к раке отца Серафима», — я бы не удивился, и сказал бы спокойно: «Ну, так что ж? Это так просто и понятно!» Но эта ломка, хоть на несколько дней, всех старых понятий, под напором всего того необъяснимого, что происходило в Сарове, потрясала все существо, и душа начинала чувствовать глубокую усталость от слишком многих, бьющих и необыкновенных впечатлений. И потом все это, столь невыразимо-высокое, непостижимое, сверхчувственное, было столь непривычною сферой для робкой, ограниченной, стелющейся по земле души мирского человека! И какие восторги ни переживала там душа, она не без удовлетворения вернулась опять к обычному быту, к закономерности ограниченных и ясных земных явлений.

Все, что я там видел и слышал: толпы бесноватых, исцеляющихся от прикосновения к мощам отца Серафима, небесная торжественность служб, за душу хватающие громы церковного пения, ясное влияние чего-то страшного, вечного во всем, что происходило, радостные, обновленные лица исцеленных, — это большее, чем я ожидал, оправдание нашей страстной веры в старца Серафима; это всех переполнявшее, напряженное чувство восторга, умиления, беззаветной благодарности ему за его светлеющую жизнь и за его загробную благодать, — все это столь сильно действовало на душу, что последние ночи я бредил тем, что видел днем. И, наконец, перестал вовсе что-либо чувствовать. Меня не тянуло ни к раке отца Серафима, ни на колодезь, ни смотреть на исцеленных. Я не мог более ни изумляться, ни радоваться, ни с интересом смотреть. Вся, что в душе, способность чувствовать была уже истощена...

И теперь, когда я вернулся к обычной летней жизни, и когда между Саровом и мною стал длинный путь, разговоры с посторонними людьми, дела службы, интересы театра и литературы, новые книги и новые мысли, множество мелких житейских интересов, — саровские дни кажутся мне очень далеким, дорогим сном, сном бесконечно задушевным и чрезвычайно ярким.

И тут, в этих воспоминаниях, где уже меркнут подробности, и яснее рисуются главные части общей картины, встает во весь рост главный после старца Серафима герой этой картины — русский народ.

Я вижу его отсюда, из моего утопающего в зелени, прохладного уголка, — вижу усталым, запыленным, в неложащейся, густой, как осенний туман, пыли, добровольно принявшим подвиг для того, чтобы на секунду приблизиться к раке отца Серафима.

По два, по три дня дожидались, стоя в нескончаемой шеренге очереди, войти в ограду монастыря и приложиться к мощам. И часто, какое-нибудь неразумное распоряжение полиции, — и человек, стоявший у самых ворот, отодвигался назад, Бог знает на какое время.

И вот, в этой толпе было одно лишь покорное ожидание, — ожидание этой минуты таинственного единения с этим чисто-народным, национальным святым, в лобзании его мощей.

Я думаю, если бы здесь были иностранцы, зараженные ненавистью к нам, они были бы прямо испуганы и ошарашены выносливостью русского человека.

Придти за сотни верст, питаясь черным хлебом и водою, и несколько дней на ногах, в тесной толпе, спокойно, скрестив руки на груди, ожидать мгновения приблизиться и коснуться губами чела старца Серафима, — сколько сил души надо иметь для такого подвига, какой неиссякаемый родник идеализма, питающий в себе этот подвиг!

И я думаю, что в эти дни внешнего страдания, многие из этих безвестных людей больше приблизились к старцу Серафиму, и он им больше откликнулся, чем всем нам, культурным людям, приехавшим в Саров с возможными удобствами и имевшими к святыне легкий доступ. Я думаю, что он, великий народолюбец, сумел тайно — от души к душе — так много и так сладко утешить своих бесчисленных, со всех концов прибредших к нему детей, что все они ушли от него обогащенные и обрадованные... Я думаю, что и те, которые не добрались до его раки, и те приходили в Саров не вотще, потому что он их все-таки принял и им ответил.

А нужно заметить, и нельзя на этом достаточно не настаивать, что отец Серафим был особенно милостив к простому люду. Конечно, он произвел сильнейшее впечатление на все классы русского общества, и во многих родовитых семьях почитание старца Серафима передавалось из поколения в поколение. Но беды и горести простолюдина, его приниженное положение, вызывали особенное сострадание со стороны старца.

Он не раз вступался за слабых пред сильными.

Как-то пришла к нему гордая барыня с крепостною девушкою. На вопрос старца, кто с нею, барыня небрежно отвечала: «А это моя крепостная девка». Старец благословил обеих, и ласково заговорил с девушкой. Барыня была этим очень недовольна и все время старалась привлечь к себе внимание старца. Старец вторично спросил: «Кто это с вами?» Барыня так же небрежно ответила: «А это моя крепостная девка».

Тогда отец Серафим решительно сказал ей: «Она не девка, а человек, хороший человек, и лучше нас с вами, потому что у нее честный нрав и доброе сердце!» Потом, обращаясь к бедной крепостной, он ласково сказал: «Господь над тобою, мое сокровище!» — и благословил ее.

В другой раз старец, пуская к себе посетителей, все запирал дверь пред носом одного важного посетителя, крича: «Дома нет», или: «Некогда». Когда, наконец, посетитель был допущен и попросил объяснения поступка старца, отец Серафим ответил ему: «Так же поступают ваши подчиненные, когда приходят к вам нуждающиеся в вас люди. Они говорят постоянно: «Барина дома нет», или: «Барину некогда». А это нехорошо и оскорбляет Бога.

А сколько чудес совершено отцом Серафимом для маленьких, безвестных людей, скольким невидным людям помог он в их малых, с виду для большого человека, но еще более, чем часто трагическое, большое несчастие для сильного человека, — трагичных бедах.

И, когда я смотрел на этот серый, безвестный люд, на эти загорелые лица и мозолистые руки, на коричневые армяки и лапти; когда мне до слез, до страдания становилось больно за них, за все, что они терпят, я тотчас же сознавал, что они-то и суть привилегированные гости отца Серафима и что им-то, этим смиренным, он больше всего и подает свою благодать.

1. Денисов Л. Житие преподобного и богоносного отца нашего Серафима, Саровского чудотворца. М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2005.