Иван Концевич - Стяжание Духа Святого в путях Древней Руси. Оптина Пустынь и ее время

Место мое, у которого я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища на стенке была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.

Но вот, как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну ко мне ластиться, толкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него, и вдруг глазами своими впервые близко-близко встречаюсь с его глазками. Ах, какие это были милые глазки! Чистенькие, яркие, доверчивые... Меня они поразили: до этого случая я не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке... И вот смотрим мы с ним друг на друга в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик, — котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик, — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них, — тык пальчиком, а глазки — нырь под бровки... Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки, и что они так же бы жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило... Долго ли, коротко ли я так забавлялся с котенком — уже не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводить ее в исполнение. “Что будет, — подумалось мне, — если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок?” Потянулся я к подушке и вынул иголку... В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка...

— Маменька, — говорю, — какой у нас котеночек-то хорошенький?

— Какому же и быть, — отвечает маменька, — плохого и брать было бы не для чего.

— А что у него под лобиком, или глазки?

— Глазки и есть: и у тебя такие же.

— А что, — говорю, — будет, маменька, если я котенку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила, как обернется ко мне, да как крикнет:

— Боже тебя сохрани!

И вырвала из рук иголку.

Лицо у маменьки было такое испуганное, что его выражение до сих пор помню. Но еще более врезалось в мою память восклицание:

— Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:

— Если ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку

С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.

Прошло много лет. Я уже был иеромонахом. Стояла зима. Хороший, ясный выдался денек. Отдохнув после обеденной трапезы, я рассудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чайком. В келии у меня была вода, да несвежая... Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая у нас в скиту стоит обычно у черного крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвкушаю радости у кипящего самоварчика за ароматной китайской травкой. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно... Подхожу к бочке, а на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежке. По этой-то стежечке я тихонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом да еще несколько глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: зачем нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? Чего доброго, еще угодит и в глаз кому-нибудь!... Только это я подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком, да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. И еще бы на волосок, и быть бы мне с проткнутым глазом; а невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня и, ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение.

— Благословите, батюшка!

Благословить-то его я благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа! Однако, поборол я в себе это чувство, — не виноват же он, в самом деле, в том, что у него на спине глаз нет, — и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко и радостно, что и передать не могу. Иду я в келию с кувшином, наливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.

Пришел домой, согрел самоварчик, заварил “ароматический чаек”, присел за столик... и вдруг как бы ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай из поры моего раннего детства: котенок, иголка и восклицание матери:

— Боже тебя сохрани!

Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну...

— И подумайте, — добавил к своей повести о. Нектарий, — что после этого случая рукоять у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно, всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом отчете».

(25 июня 19...)

На этих днях наши аввы — о. архимандрит и о. игумен — уезжают в Троице-Сергиеву Лавру на монашеский съезд.

Виделся сегодня с о. Нектарием.

— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящем монашеском съезде?

— Мои мысли? — переспросил он меня с улыбкой. — Какие мысли у человека, который утром скорбен, а к вечеру уныл? Вы, батюшка барин, сто книг прочли: вам, стало быть, и книги в руки.

Мне было знакомо это присловие о. Нектария, и потому я не отчаялся добиться от него ответа, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой речи. Я не ошибся.

— Помните вы свое детство? — спросил он меня, когда я стал настаивать на ответе.

— Как не помнить, — помню.

— Вот и я, — говорит, — тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вот и присядем или приляжем где-нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и давай смотреть на Божие небушко. А по небу-το, глядишь, плывут-бегут легкие облачка, бегут — друг дружку догоняют. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?.. Эх, хорошо было бы на облачках этих прокатиться!...

— Высоко дюже — нельзя! — со вздохом решает кампания, — не взберешься... А хорошо бы!

И вот среди нас выискивается один, наиболее смышленый: