Нина Павлова - МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

Словом, мы тащили Вениамина «к спасению», даже не пытаясь услышать его тайную боль. А боли в таких искалеченных людях много — взять хотя бы ту изощрённую пытку зоны, когда за каждым твоим шагом следят «телешушары», а охранники наблюдают за женщиной через телекамеры слежения даже в том заведении, куда царь ходил пешком. От слежки съёживается и каменеет душа. А за одиннадцать лет заточения Венечка так устал от этой тотальной слежки, что не хотел уже ни семьи, ни друзей, но обретал покой только в уединении. Это неправда, что он жаждал работать на Успение. Он пришёл в мой дом ради праздника уединения, а я сделала вид, что не понимаю его.

Только после исповеди в этих грехах проводка перестала искрить. А мне всё чаще вспоминались слова Венечки, сказанные им при прощании:

— Хорошие вы люди, а скучные, и невесело с вами жить.

— А не пропадёшь в миру? Ноги-то обморозил уже.

— Нехай гирше, та инше, — отшутился Венечка и добавил уже без шутовства: — А пропаду, мне без разницы. Мне давно уже безразлично всё.

Десять лет спустя ездила я по своим делам и зашла в сельский храм. Литургия уже заканчивалась, а у Распятия стоял седенький низкорослый человек и плакал, целуя ноги Спасителя. Было в этом богомольце что-то знакомое, и после службы я устремилась к нему:

— Венечка, ты? Как живёшь?

— Лучше всех! У меня теперь домичек есть, мне батюшка выстроил. Пойдём, мой домичек покажу.

Домичек Венечки был маленькой церковной сторожкой, где помещались лишь печка, стол да широкая деревенская кровать с горой подушек под кружевной накидкой. Стены были в иконах, украшенных вербой и бумажными розами.

— Всё, как у бабушки, — сказал Венечка. — Меня бабушка сильно любила, а теперь батюшка любит и объясняет мне всё про жизнь. «Батюшка, — говорю, — почему я теперь плачу? В тюрьме били так, что кровью харкал, а не плакал. В ледяном карцере умирал и волосы к стене примерзли, а у меня ни слезинки. Почему же я плачу теперь?» «А потому, — говорит батюшка, — что был ты, Венечка, оледенелым камушком, а теперь душа твоя оттаяла, и плачет слезами любви». «Батюшка, да я же старый, чтобы влюбляться!» — «Зато Господь тебя, Венечка, любит. Ты чувствуешь это, вот и плачется тебе слезами любви».

Попал Венечка в этот храм после неудачной тяжёлой полостной операции. От слабости работать он уже не мог и лёг умирать на вокзальную скамейку, желая одного: скорей бы отмучиться. Здесь его нашёл сердобольный батюшка, привёз к себе, выходил и оставил жить при храме. С той поры Венечка работает здесь завхозом, сторожем, истопником, электриком. Работы много, а не хватает рук.

Хорошо теперь Венечке — Господь его любит, батюшка любит, и живёт он в домичке «лучше всех». А если кто-то скажет, что одной веры в Бога да церковной сторожки мало для счастья, я расскажу биографию Венечки иначе. Это история души, долго страдавшей окамененным нечувствием. Били его в тюрьме, а он, окаменев, не плакал. Жил на святой земле Оптинских старцев, а душа была, как камень, бесчувственна к благодати. Много я видела таких людей среди заключённых и среди избранников мира сего. Знаю одного знаменитого человека, у которого давно сбылась мечта вора- рецидивиста из-под Вытегры: и под пальмами с шартрезом он сиживал, и гурии разных цветов кожи ублажали его. Всё есть, а ничто не радует, и человек смотрит оцепенело в одну точку с тоскливой мыслью: «Повеситься, что ль?» Он действительно пробовал вешаться. Спасли.

Все мы сегодня немножко «окамененные». Помню, как поразил меня дневник молодого полкового священника отца Митрофана — будущего преподобного схиархимандрита Сергия (Сребрянского). Молодой священник описывает, как в начале XX века их полк едет в поезде на Дальний Восток. Воины, волнуясь, стоят у окон — вот-вот покажутся Уральские горы. Утомительная, на наш взгляд, поездка превращается для них в дивное путешествие среди Божиих чудес. И они подолгу стоят у окон, любуясь, как серебрится под луною ковыль, и сияют, будто окружённые нимбом, купы цветущего багульника. Насколько же огрубели наши сердца, если мы утратили свежесть чувств, присущую воинам былых времён! Сегодня иной человек объехал полмира, но лишь позёвывает при виде чудес. И не случайно растёт спрос на фильмы ужасов и на те экстремальные виды спорта, где человек играет со смертью в надежде хоть как-то оживить омертвевшие чувства.

«Окамененному» человеку трудно прийти к Богу. Заходят такие люди в церковь, ставят свечки и ничего не чувствуют, ибо семя Сеятеля «упало на камень и, взошедши, засохло, потому что не имело влаги» (Лк. 8, 6). Но даже брошенное в неплодную землю семя Слова Божиего скрытно живёт в душе, хотя тайна преображения неведома человеку: «и, как семя всходит и растёт, не знает он» (Мк. 4,27). Как уверовал в Бога наш оптинский электрик Вениамин — этого он сам не может объяснить. Но я утверждаю, что он действительно живёт лучше многих, ибо жива теперь душа его, и опять, как в детстве, откликается на курлыканье журавлей в осеннем небе и плачет слезами любви, чувствуя Божию благодать.

— Всё, больше никакого странноприимства, — строго говорит старец.

— Батюшка, но вы же сами благословляли принимать паломников.

— Раньше благословлял. А только общежитие в доме вам не полезно, и отныне на странноприим- ство запрет.

Надо слушаться батюшку. Но стыдоба-то какая, когда отказываешь в ночлеге многодетной семье. Младенец плачет на руках у матери. Уже поздно, ночь, и хочется спать, а в монастырскую гостиницу с малышами не пускают. Растерянно объясняю, что старец не благословляет принимать паломников, и виновато прошу: «Простите».

— Правильно, надо слушаться батюшку, — говорит усталая мать. — Вот вам, детки, важный урок святого монастыря. Некоторые у нас не любят слушаться. А что главное у монахов и хороших детей?

— Послушание!

Чувствуется, верующая семья. И дал им Господь за эту веру добрых друзей и приют. Из монастыря возвращается на дачу моя подруга Галина и забирает семью к себе:

— Дом у меня большой, всем места хватит, и малины спелой полно. Интересно, может, кто-то не любит малину?

— Нет таких! — веселятся дети, поскорее забираясь к Гале в машину.

Батюшка прав, говоря, что общежитие в доме мне не полезно, потому что как ни стараюсь, а не могу избавиться от человекоугодия. Это в генах, наследственное, от моей сибирской родни, свято верующей, что гость от Бога, и всё, что есть в печи, на стол мечи. Тут все дела заброшены — надо обслужить гостей… Сготовить им что-нибудь повкуснее, а потом водить по монастырю, рассказывая, разъясняя и пристраивая на исповедь к батюшке. Словом, паломники уезжают довольные, а я как выжатый и очень кислый лимон.