Епископ Каллист (Уэр) - Внутреннее Царство

Симеон и Иоанн спустились далеко вниз по течению Иордана и у слияния реки с Мёртвым морем нашли заброшенную келию, где и обосновались. Таким образом, хотя агиограф называет их boskos [298] Ed. Ryden, 133. 3; tr. Krueger, 141. , это понятие в строгом смысле к ним не применимо, потому что, в отличие от настоящих пустынников, у них было, пусть примитивное, но всё же жилище. Вскоре они достигли состояния непрестанной молитвы. Обычно Симеон и Иоанн молились отдельно, отойдя друг от друга на расстояние брошенного камня: «Но если греховные мысли или чувство уныния (acedia) посещали одного из них, он спешил к другому, и вместе они молились Богу, дабы покинуло их искушение» [299] Ed. Ryden, 139. 17–19; tr. Krueger, 146. .

Даже в дикой, суровой пустыне Симеон и Иоанн смогли сохранить частицы той дружбы, некогда соединившей их в Святом городе.

Так продолжалось в течение тридцати одного года. И вот, когда Симеону исполнилось 50 лет, он сказал своему сотаиннику: «Нет больше нам, брат, нужды оставаться в пустыне. Но, послушай меня, пойдём, послужим спасению других» [300] Ed. Ryden, 142. 14–15; tr. Krueger, 135. . Крайне напуганный таким предложением, Иоанн изо всех сил старался отговорить Симеона, но тот продолжал настаивать на своём: «Поверь мне, брат, что я здесь более не останусь, но иду и поглумлюсь над миром» [301] Ed. Ryden, 142. 25–26; tr. Krueger, 148. . Это место во многом проясняет армянская версия жития св. Симеона, где приведенная выше фраза звучит так: «… иду принести мир на землю» [302] См. армянский Синаксарий, составленный Тэр Израэлем (13 столетие) на основе древнейших источников: Patrologia Orientalis 21 (1930), p. 753. Армянская версия представлена Festugiere в Vie de Symeon, pp. 41–3. . Иоанн же понимал, что путь, избранный Симеоном — вернуться из пустыни в город, чтобы «поглумиться над миром» — ему не по силам:

«Именем Божиим прошу тебя, дорогой брат, не бросай меня в моём несчастье. Я ещё не достиг такого совершенства, чтобы мог глумиться над миром. Но ради Христа, соединившего нас, не отлучайся от своего брата. Ты же знаешь, что после Бога я не имею никого, кроме тебя одного, брат мой» [303] Ed. Ryden, 142. 27–143. 1; tr. Krueger, 148. .

Кроме того, Иоанн предостерегал Симеона от возможной диавольской прелести. На что Симеон ответил: «Не бойся, брат Иоанн; я не сам избрал такой путь, но по Божьему повелению» [304] Ed. Ryden, 144. 5–6; tr. Krueger, 149. . И так, обливаясь горькими слезами, они расстались.

С этого времени начинается особый период в жизни Симеона — он надевает маску безумия. Об этом времени у нас сохранилось больше всего сведений. Когда Симеон вернулся из пустыни, ему было немногим более пятидесяти. Прежде всего он совершил паломничество в Иерусалим и молился у святых мест, «… чтобы дела его были сокровенны, пока он не преставится из этой жизни, дабы тем избежать человеческой славы, которая ведёт к гордости и тщеславию» [305] Ed. Ryden, 144. 23–25; tr. Krueger, 150. . Следовательно, он избирает путь притворного сумасшествия, прежде всего, для того, чтобы избежать славы и сохранить смирение. Но, кроме того, у Симеона были и другие мотивы.

Из Иерусалима он отправился в Эмесу (современный Хомс на западе Сирии) и там начал юродствовать:

«Подходя к городу, блаженный увидел на сорной куче дохлого пса; сняв пояс, он привязал пса за ногу и потащил за собой, как будто убегая. Так он прошёл через городские ворота. Поблизости от ворот была школа, и когда дети увидели его, то побежали за ним с криком: «Эй, юродивый монах!» И бросали в него камнями и били палками. На следующий день, в воскресенье, он вошёл в церковь при начале Литургии, имея за пазухой орехи. — Сначала Симеон начал щелкать орехи и гасить свечи, а когда хотели его выгнать, он, вскочив на амвон, бросал орехи в женщин, и едва с большим трудом могли изгнать его из храма. Он же, убегая, опрокинул столы хлеботорговцев, которые так сильно избили его, что он едва остался жив» [306] Ed. Ryden, 145. 20–146; tr. Krueger, 150–151. Женщины, скорее всего, находились на галереях, а столы хлеботорговцев, по всей видимости, стояли во дворе храма. .

Примерно такими были и все последующие поступки Симеона. То и дело он провоцировал окружающих бессмысленными и неприличными выходками. Он глумился над церковными правилами, публично вкушая мясо в дни Страстной Седмицы; следует заметить, что всё это время он расхаживал в монашеском облачении. Симеон скакал по улицам, сбивая людей, и разыгрывал из себя эпилептика. Некий купец нанял его присматривать за своей продуктовой лавкой, но при первой же возможности Симеон раздал все продукты и напитки нищим [307] Ed. Ryden, 146. 5–17; tr. Krueger, 151–152. . Затем он получил работу в таверне. Однажды, когда жена хозяина таверны спала одна, Симеон вошёл к ней в комнату, притворился, будто собирается раздеться, чем вызвал безудержную ярость её вошедшего вслед мужа [308] Ed. Ryden, 148. 1–10; tr. Krueger, 153. . (Но, заметим, у Симеона были особые причины так поступать). В другой раз, когда его друг Иоанн Диакон (не путать с другим Иоанном, спутником Симеона в пустыне) предложил пойти вместе искупаться в общественных банях, он ответил со смехом: «Да, пойдём, пойдём». Посреди улицы он скинул с себя всю одежду, обмотал её вокруг головы наподобие тюрбана и бросился прямо в женскую половину бани [309] Ed. Ryden, 148. 24–149. 9; tr. Krueger, 159. .

Сквозь всё повествование Леонтия доносятся отголоски Симеонова смеха. Он идёт по избранному пути легко и радостно, «… иногда прихрамывая, иногда подскакивая, иногда запрыгивая на стулья» [310] Ed. Ryden, 155. 20–21; tr. Krueger, 159, 160 . Снова и снова в житии появляются слова «игра» и «играть»; Симеон играет юродивого в полном и истинном смысле этого слова. Кто знает, может быть, именно здесь, в насмешках Христа ради юродивого, в его очистительном смехе, кроется возможность истинной христианизации иронии, основание для богословия смеха.

Симеон идет, в основном, к изгоям, к презираемым и отверженным. Он проводит время в обществе актёров и актрис — представителей профессии, отнюдь не почитаемой в античном мире. Подобно Глэдстону, он посещает блудниц, устанавливает особые отношения с некоторыми женщинами, которых называет своими «подругами» [311] Ed. Ryden, 155. 15; 156. 5; tr. Krueger, 159, 160. . Люди «почтенные» и благонамеренные возмущались поступками этого странного монаха; беднота и изгои увидели в нём настоящего друга и были к нему не просто снисходительны, но нередко выказывали подлинное сочувствие и любовь. Они находили его смешным и искренне заботились о нём. Да, Симеон бедствовал, но все же у него была крошечная, заброшенная лачуга, где он отдыхал по ночам. У Андрея Константинопольского и многих русских юродивых не было даже этого, обычно они спали в подъезде или на крыльце.

Леонтий наглядно показывает: безумие Симеона в Эмесе было напускным. На самом деле он никогда не терял рассудка, но умело прикидывался безумным. Окружающим Симеон нес всякий вздор, однако беседуя наедине с Иоанном Диаконом, он говорил серьёзно и связно. Днем он вертелся в толпе, дурачился, а с наступлением темноты удалялся в потаённые места, известные только одному Иоанну, где проводил ночные часы в молитве. Симеон был не только юродивым, но и молитвенником, молитвенником за город. Не случайно Иоанну довелось однажды увидеть, как молящийся Симеон стоит посреди «столпов огня, восходящих на небо, и огненное сияние вокруг него… « [312] Ed. Ryden, 160. 10–12; tr. Krueger, 163. . И тут же вспоминаешь авву Арсения из Достопамятных сказаний [313] Достопамятные сказания, Арсений, 27. и преп. Серафима, охваченного огнем во время беседы с Мотовиловым.