Майкл Роуч - Сад небесной мудрости: притчи для гармоничной жизни [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Этой ночью я показал тебе достаточно для того, чтобы ты понял, что кармические следы, которые оставляют в твоем уме твои собственные деяния, и правда существуют; что они играют определяющую роль в созидании самого твоего существования; и что ум твой можно практически полностью очистить от этих отпечатков. Ну а теперь дело за тобой! Хорошенько обдумывай те выводы, к которым мы с тобой вместе пришли сегодня; думай как следует, так, словно от этого зависит и твоя собственная жизнь, и жизнь всех остальных существ.

Встреча с Его Святейшеством Далай-ламой Первым была для меня, наверное, самой важной из всех. Как он и предсказывал, эта ночная беседа оставила мне много сырого материала для десятков важных открытий, связанных с постижением жизни, открытий, которые я совершал каждый божий день, размышляя над нашим разговором.

Одним взмахом меча я разрубил множество узлов, найдя ответы на многие вопросы моего бытия, которые считал наиболее важными. Правда, поначалу мне было не так просто усвоить теорию умственных отпечатков, управляющих моим восприятием самого себя, окружающего мира и людей в этом мире, но со временем я понял, что эти трудности были связаны с представлениями той культурной среды, в которой я вырос, а вовсе не с ущербностью самой концепции, которая была логически безупречна и объясняла почти все, что меня на тот момент интересовало.

Но самое главное – слова Далай-ламы полностью объяснили причину страданий моей матери в частности, а также и вообще то, почему добродетельные люди могут испытывать боль и лишения, а негодяи, приносящие людям вред и несчастье, вполне могут какое-то время процветать и даже прекрасно себя чувствовать. Эта идея о происхождении вреда снова и снова приходила мне в голову: Его Святейшество говорил, что переживания боли и страданий были результатом негативных отпечатков, а те, в свою очередь, появились там вследствие вредоносных деяний по отношению к окружающим.

Однако, как любое мыслящее существо, я знал, что пользу и вред, добро и зло не всегда так уж просто различить; если же эта теория кармических отпечатков и того мира, который они создают, истинна, то именно правильность этого выбора между добром и злом становилась жизненно важной. Кроме того, хотя вопрос об источнике страданий моей матери становился для меня все более и более ясным, я по-прежнему ничего не узнал о том, где она могла бы сейчас находиться и как я могу ей помочь. И наконец, мне показалось, что я стал лучше понимать тайну Златовласки, которая когда-то привела меня в Сад, ибо теперь я чувствовал, что в конечном счете получу ответы на все свои вопросы, если смогу разгадать секрет того, как она впервые появилась, как она без слов учила меня, как испытать то райское блаженство, которое излучало ее тело и которое лилось из ее томных глаз.

Вот так и получилось, что меня снова, уже в который раз, потянуло в Сад. В пустыне была осень, своя, особенная, пустынная осень, которая не меняет цвет листьев и не обнажает ветви внезапным листопадом, открывающим взору черноту древесных стволов. Просто стал все чаще задувать приятный остужающий ветер, просто мало-помалу становился ощутимей перепад температур между дневной жарой и ночной прохладой. Хорошо помня мою последнюю встречу в Саду, проведенную под чинарой возле скамейки, я прошел через калитку, прямиком отправился туда и почтительно сел на траву у подножия этого скромного деревянного сиденья, как будто это был трон, ожидающий прибытия великого Царя, хотя меня и не покидала надежда, что это будет все-таки царица.

Он вошел в калитку с величавым изяществом в аккуратной, складочка к складочке, монашеской одежде, излучающий элегантную благопристойность всем своим видом – уже просто даже тем, как канонически была согнута его левая рука с правильно перекинутой через нее монашеской накидкой, в совершенном порядке ниспадавшей к его колену. Уже одного этого было достаточно, чтобы понять, что передо мной величайший наставник искусства безупречной нравственности Мастер Гунапрабха, образчик совершенного монаха для всех времен и народов, который перенесся через четырнадцать столетий в наши дни из своего славного времени – золотого века индийского монастырского буддизма. Он степенно уселся на скамью, неторопливо поджал ноги, скрестив их под монашеской одеждой, потом привел в порядок свое облачение, чтобы оно свободно облегало его фигуру, властно и безмолвно приветствовал меня и застыл в своей величественной позе.

Гунапрабха был высоким мужчиной крепкого телосложения, стройным и бодрым, несмотря на возраст, – думаю, ему было порядком за семьдесят. Помимо некоей ауры этикета, внешних приличий, которые так и сквозили во всех его манерах, самым впечатляющим был немигающий взгляд его широко открытых круглых глаз, казалось, принадлежащих не человеку, а старому мудрому филину. Плотно сжатые губы наводили на мысль, что ими нечасто пользуются для разговора, руки совершенно неподвижно лежали внизу живота в характерном для медитации жесте, а пальцы время от времени шевелились, перебирая небольшие четки. Он сидел, слегка откинувшись назад и приподняв подбородок, и пристально смотрел на меня со спокойным ожиданием.

Я почувствовал, что должен заговорить первым, и выбрал один из множества вопросов, которые принес с собой, постарался четко сформулировать его, а потом сказал с подобающим его почтенному облику уважением:

– Дано ли нам узнать, что правильно, а что ошибочно?

Он продолжал неотрывно рассматривать меня, не издавая ни звука, затем опустил взгляд на свои руки с четками, прочистил горло и внезапно снова вперился в меня:

– Хорошие деяния оставляют в уме отпечатки, которые делают твой мир приятным. Плохие деяния оставляют в уме отпечатки, которые делают твой мир неприятным.

– Но как нам отличить, – продолжал я после почтительной паузы, – как безошибочно определить, какие виды деяний оставляют отпечатки, создающие приятные вещи в нашем нынешнем мире, а какие – наоборот?

– Только Просветленный, – его ответ прозвучал четко и быстро, как команда, как выстрел, – может ясно видеть, какие разновидности отпечатков и какие разновидности деяний, оставивших в уме эти отпечатки, определяют конкретные – все и каждую – подробности нашей жизни.

– Но ведь каждая мельчайшая подробность нашего мира, равно как и все подробности существования нас самих, а также всех, кто нас окружает, определяются нашими кармическими следами, оставленными тем, что мы сказали, подумали или сделали в прошлом? Правда?

– Правда, – ответил он и снова уставился на свои руки и четки.

– Все-все? Каждая дождинка, коснувшаяся моей щеки, каждая снежинка, упавшая мне на губы, каждая линия в малахитовом узоре, каждая черточка лица, цвет волос и оттенок глаз моей любимой, солнечное затмение, фазы луны, мимолетная грусть и беспричинная радость?