Константин Поповский - Мозес

Конечно, все прекрасно знали, что будущее отбрасывает тень, но никому, вероятно, не приходило в голову, что это будущее будет являться во сне под именем Мозеса, да еще норовя произнести это имя на американский манер, – вот так вот, слегка вытянув губы и растягивая «о», одновременно произнося «е» как «и» – так что в результате получалось самое настоящее американское имя, – не Моше и не Моисей, и не Мусса, а именно Мозес, и даже «Мозис» – для тех, разумеется, кто обладал совершенным слухом и хотел, чтобы произнесенное ими имя напоминало о Большом Американском Каньоне или «Хижине дяди Тома».

Будущее, между тем, действительно отбрасывало тень, нимало не беспокоясь о том, кому эта тень нужна, – так, будто это выходило за рамки его интересов, которые ограничивались точной передачей неизбежно-грядущего, что, в свою очередь, было, пожалуй, похоже на то, как если бы ты смотрел в будущее, а будущее смотрело на тебя, так что в результате получалось что-то вроде того, о чем однажды сказала Анна, отметив в каком-то разговоре, что мы настолько далеко ушли от Бога, что можем надеяться повстречать Его на другой стороне.

Еще, – отметил как-то Давид, – это было похожее на трость рабби Ицхака, на набалдашнике которой двуликий Янус смотрел в разные стороны, тогда как даже слепому было понятно, что его лица смотрят в глаза друг другу, не в состоянии отвести прочь свои глаза, между которыми лежал целый мир.

И все-таки эта тень плутала в его снах совсем не напрасно, но с каким-то тайным умыслом, который, похоже, заключался в том, чтобы это будущее все-таки задало тот вопрос, который он, кажется, считал самым важным, хотя ответ на него по-прежнему ускользал с каждым сновидением, прячась в глубине его путаных снов или торопливо возвращая его из сновидений в явь.

Вопрос этот был сначала о том, чем мужчина обыкновенно удостоверяет свое существование в этом мире – и ответ на него был, конечно, прост и понятен, потому что кто же не знал, что мужчина удостоверяет свое существование мужеством, умом, остроумием и делом. Он удостоверяет себя бесстрашием, нежностью и смехом. Уверенностью и верой. Талантом и умением. И все такое, что можно было перечислять до бесконечности, пока на него ни придет другой вопрос, который спросит, чем же удостоверяет свое существование мужчина перед лицом всемогущего Господа, которого не удивишь ни умом, ни нежностью, ни мужеством?

Не удивишь ничем, Мозес.

Должно быть, он просто поперхнулся во сне от такого поворота, перед которым были бессильны все ухищрения человеческой логики.

Перед лицом Господа, дурачок!

Кажется, все, на что он оказался тогда способен, был глупый и несуразный вопрос:

– Тебя больше ничего не интересует, Мозес?

И этот Мозес, этот наглец, пробирающийся в чужие сновидения и не знающий меры, ответил:

– Ничего, – ответил Мозес, чем и положил конец этому сну, вернув Давида равнодушной яви, где не было места никаким Мозесам, занятым такой вот ерундой, как выяснение того, чем может удостоверить себя мужчина перед лицом Господа, который – хоть и оставался недосягаемым совершенством – мог все-таки в любую минуту посадить тебя в лужу или подстроить все так, что тебе пришлось бы отмываться от этого до конца жизни.

Как бы то ни было, сэр, вопрос оставался без ответа.

«БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ. Вот, пожалуй, самое несерьезное дело на свете – быть серьезным. Ведь слишком большая серьезность, как правило, чаще всего незаметно оборачивается своей противоположностью. Оттого большинство инстинктивно придерживается золотой середины.

Следует ли нам заключить отсюда, что серьезное – несерьезно, а в несерьезном, напротив, кроется величайшая серьезность? Такой вопрос свидетельствовал бы только о чрезвычайно серьезных намерениях спрашивающего. Я же только хотел еще раз подать свой голос в защиту оборотней».

Тот день, кажется, так и кончился – ничем.

Не считая, правда, небольшого экскурса в размышление Маэстро над вечными проблемами пространства и времени, что, впрочем, случалось довольно часто, тем более – когда в руки Феликса попадала эта общая толстая тетрадь в голубом коленкоровом переплете.

– Вот, послушайте, – сказал он, листая тетрадь в поисках нужного места. – Мне кажется, это вам понравится.

И он прочел, как всегда слегка шепелявя и торопясь, отчего иногда было трудно разобрать какое-нибудь невнятно произнесенное слово и приходилось, чтобы не обидеть Феликса, догадываться о его смысле самому.

" Иногда мне кажется , – читал он, наставительно подняв в потолок указательный палец, – что я не люблю пространство, потому что оно порабощает меня своей фальшивой готовностью подчиняться всему, что его наполняет, не переставая в то же время властвовать и повелевать отданными ей вещами, лишая их свободы и превращая в послушные тени. Конечно, оно всегда готово принять все что угодно – это пространство, не знающее исключения – но именно принять, как принимают милостыню, как принимают тебя богатые родственники или как принимают сирот в детском доме, как принимают неприятные сны или неприятные новости, от которых ведь никуда не денешься, и с которыми теперь приходится смириться…»

– И дальше, – сказал Феликс, переворачивая страницу.

« Пространство подстерегает меня на каждом шагу. Оно застилает мои глаза и не дает возможности увидеть вещь саму по себе, – такой, какой она впервые узнала себя в Божественном замысле – потому что пойманная пространством вещь уже навсегда определена своей рабской принадлежностью к пространству, которое, прежде всего, было и остается тюрьмой вещей. Но придет час, когда вещи заговорят о своих истоках

Он помолчал немного, а затем спросил:

– Ну? Что скажите?.. По-моему, это кого-то здорово напоминает. Вот только не могу понять кого.

– Это напоминает Какавеку, – сказал Давид.

– Возможно, и Какавеку, – сказал Ру. – И все-таки я не понимаю, почему он так ополчился на это бедное пространство, которое, признаться, иногда бывает очень даже милым.

– Боюсь, что это только иллюзия, – заметил Давид и сразу добавил. – Если, конечно, верить Маэстро.

– Вот именно, – сказала Анна, – Если верить Маэстро, то разговор, собственно, идет о том, что пространство превращает любую вещь, которую оно обнаруживает, в нечто мертвое, в нечто, занятое лишь самим собой. Это самодовольное и наглое пространство, которое превращает любую вещь в некую отвлеченную протяженность, которой, на самом деле, нет до тебя никакого дела… Я правильно поняла, надеюсь?

– Как всегда, – кивнул Давид.

– Еще бы, – поддержал его Ру. – Мне кажется, что даже я понял.