Константин Поповский - Мозес

– Увы, – доктор Аппель вновь поднялся по лестнице к кафедре и остановился на верхней ступеньке, повернувшись лицом к аудитории. – К сожалению, с его единственной книгой, которую он нам оставил, дела обстоят тоже далеко не блестяще.

Он сделал небольшую паузу и продолжал.

– Конечно, мы обладаем, по-видимому, большей частью текста, но что касается всего остального, то тут встречаемся со множеством проблем. Во-первых, мы до сих пор не знаем – когда, где и при каких обстоятельствах книга Какавеки впервые увидела свет. На это претендуют, по крайней мере, три издания, – французское, турецкое и русское. Все они вышли без указания года где-то между 1980 и 1985 или даже 1987 годом. При этом все они носили различные названия, положив начало дурной традиции называть книгу Филиппа Какавеки так, как это заблагорассудится издателю. Например, подарочное издание, вышедшее в Мексике в 1989 году, называется «Фрагменты». Издание на английском языке без указания года, носит название «Происхождение реальности из духа сновидений», а русский перевод называется просто «Встречи». Лично я пользуюсь параллельным испано-немецким изданием 1998 года, выпущенным и откомментированным Обществом Филиппа Какавеки и носящим имя «Прогулки с Истиной и без». И наконец, самое главное, – продолжал доктор, опираясь грудью на кафедру и почти нависая над первым рядом аудитории. – Трудно поверить, но никто из литературоведов не имеет на сегодняшний день в своих руках мало-мальски полной версии нашей книги. Неизвестно ни окончательное число составляющих ее фрагментов, ни – что еще хуже – их последовательность. Можете себе представить? Ведь это значит, – как заметил один из исследователей творчества Филиппа Какавеки, Лукас Пеструцци, – что, его книгу можно сравнить с гениальной шахматной партией, от которой, увы, сохранились только невнятные воспоминания свидетелей, да перемешанные шахматные фигуры, чье расположение на шахматной доске нам уже никогда не будет точно известно. О том, как в действительности обстоит дело с книгой Какавеки, может свидетельствовать тот факт, что из четырех монографий, вышедших за последние двадцать лет и посвященных его книге, три отстаивают три различных варианта последовательности фрагментов, тогда как автор четвертой пытается доказать, что автор вообще не ставил перед собой задачи систематического изложения своих мыслей, а писал от случая к случаю, не имея ни внутреннего плана, ни определенной цели.

– А может он просто пошутил над всеми, доктор? – спросила Хильда. – Знаете, есть такие шутники, которые шутят даже на похоронах. Что если этот ваш Какавека просто шут и больше ничего?

– Динь-динь, – сказал Амос, тряся головой.

– Есть, конечно, и такая точка зрения, – согласился доктор Аппель, глядя куда-то в сторону, из чего, пожалуй, можно было сделать вывод, что он эту точку зрения ни в коей мере не разделяет. – Но даже если он и шут, то шут на службе у Господа Бога, а не у людей. Во всяком случае, – добавил он, поднимаясь по ступенькам, – таково мое мнение, которое я вам не навязываю, но которое, поверьте мне, сложилось далеко не на пустом месте.

– Похоже, у вас с этим Филипом Какавекой большое взаимопонимание, – заметил Иезекииль.

– Вы угадали, – доктор Аппель, похоже, немного смутился. Щеки его слегка порозовели. – Как-никак я являюсь вице-председателем международного Общества Филиппа Какавеки и пожизненным председателем его немецкого отделения с центром в Гамбурге, – доктор слегка поклонился. В аудитории раздались несколько негромких аплодисментов.

– Браво, – воскликнул Иезекииль.

– Спасибо, – сказал доктор. – У кого-нибудь есть еще какие-то вопросы?

– У меня нет, – покачал головой Амос.

– И у меня тоже, – присоединился Олаф.

– Тогда минутку внимания, – доктор вновь встал за кафедру. – Сейчас я прочитаю вам один из афоризмов Какавеки, а вы постараетесь рассказать мне, о чем он, по вашему мнению, хочет сказать. – Он раскрыл лежащую на кафедре тетрадь и прочел:

– Фрагмент тридцать девятый. «Конечно, в этом есть нечто кощунственное – петь и танцевать, когда рушится целый мир! Еще большее кощунство заключается в том, что мир, похоже, рушится именно из-за того, что мы поем и танцуем! Но разве есть в этом наша вина? Мир не выносит легкости, наши же танцы так легки, что каждое па обрушивается на него словно стопудовый молот. Быть может, стоило остановиться? Но разве это в нашей власти? Тогда хотя бы пожалеть о нем? Ведь сострадание, пожалуй, последнее, что еще связывает нас с миром. – После, после! Сначала дотанцуем до конца все наши танцы. И не стоит спрашивать, что мы намерены делать после того, как рассыплется в прах последний камень»

Какое-то время в аудитории царила тишина.

– Итак, – сказал доктор, выходя из-за кафедры. – Кто первый? Что нам скажет Хильда?

Сцепив под подбородком пальцы, Хильда посмотрела сначала направо, потом налево и, наконец, посмотрела на доктора, ожидающего ее ответа. Затем она неуверенно произнесла:

– По-моему, это ужасно.

– Что именно?

– Я не знаю, – Хильда наморщила лоб. – Это как бомжи, которые ночуют зимой под мостами и разводят костры. Я где-то читала про это. Иногда, когда бывает очень холодно и им нечего бросить в огонь, они просто замерзают. Мне кажется, что они тоже не думают о том, что будет завтра.

– Это плохо? – спросил доктор.

– А разве нет? – переспросила Хильда. – Конечно, это плохо. Если ты не думаешь о завтрашнем дне, то в одно прекрасное утро он просто не придет или оставит тебя в дураках, вот как этих бомжей под мостом. Если бы они заботились о завтрашнем дне, – добавила она с некоторой горячностью, – то просто поинтересовались бы прогнозом погоды и запасли бы побольше дров, чтобы не замерзнуть.

– Просто запасли бы побольше дров, – повторил доктор. – Понятно. Скажи мне, Хильда, тебе их жалко?

– Нет, – сказала Хильда, немного подумав.

– Разве ты не сказала, что это ужасно?

– Я имела в виду – ужасно, что в мире вообще существуют такие вещи, с которыми мы сталкиваемся и которые нам приходится принимать в расчет, хотим мы того или нет, – ответила Хильда несколько монотонно, как будто она заранее выучила ответ и теперь просто произнесла его вслух.

– Но тебе их все равно не жалко, – повторил доктор.

– Нет. Нисколечко.

В последнем ряду кто-то зааплодировал.

– Понятно, – сказал доктор Аппель. – Спасибо, Хильда. Теперь, пожалуйста, Амос.

– Э-э, – сказал Амос, поднявшись со своего места и обращаясь больше к сидящей у двери аудитории, чем к доктору. – Мне кажется, господин доктор, что такова, в конце концов, всякая человеческая жизнь. Пока человек живет, он занят только тем, что все время что-то строит, чинит, создает или думает о том, что ему еще надо достроить или починить. Он занят своей работой, своим будущим, своей семьей, футболом, картами, он вечно чему-то учится, за кого-то голосует, что-то ненавидит или любит, тогда как на самом деле он строит вокруг себя одни только иллюзии, среди которых живет, думая, что они настоящие и что на небесах его погладят за это по головке и скажут: молодец!.. Вы понимаете, о чем я?