Константин Поповский - Мозес

– Тише, пожалуйста, – сказал доктор Аппель после того, как все присутствующие расселись.

Пришедших, впрочем, было сегодня совсем немного. Иезекииль, Амос, Габриэль, Олаф, Соломулик, Хильда, Патерсон и Допельстоун заняли места прямо перед вознесшейся над аудиторией кафедрой, за которой, словно Зевс-громовержец, стоял доктор Аппель. Остальные – их было человек десять – разместились на задних рядах, ближе к двери, чтобы иметь возможность незаметно исчезнуть, если бы это вдруг понадобилось.

– Тема наших сегодняшних занятий – жизнь и творчество Филиппа Какавеки, – сказал доктор Аппель, оглядывая аудиторию. – Вы что-то хотите, Хильда?

– Я хочу, чтобы господин Патерсон перестал икать. Мне это не нравится. Он икает мне прямо в ухо.

– Господин Патерсон…

– Вообще-то я ухожу, – Патерсон поднялся со своего места. – Вы обещали, что сегодня мы будем обсуждать комплекс Клеопатры, а не этого, как его там… Какавеку. Поэтому я ухожу. – Это было сказано с некоторой обидой, после чего Патерсон повернулся и пошел к двери.

– Нет, – сказал доктор. – Вы неправильно поняли, Патерсон. Комплексом Клеопатры мы будем заниматься в следующий раз. В четверг, через неделю. А сегодня мы будем изучать жизнь и творчество Филиппа Какавеки, о чем всех заранее предупредили. Вы не хотите остаться с нами?

– Нет, – Патерсон уже решительно взялся за ручку двери.

– Нам будет вас не хватать, – не очень уверенно попытался остановить его доктор, чем вызвал в первых рядах негромкое хихиканье. Он дождался, пока за Патерсоном закроется дверь и продолжал:

– Кто из присутствующих знает что-нибудь о человеке, которого зовут Филипп Какавека? О нем или о его жизни? Или о чем-нибудь, что с ним было бы близко связано?

В ответ в аудитории сразу поднялось несколько рук.

– Олаф, – кивнул доктор.

– Ну, почему всегда Олаф, – обиделся Руссо, опуская руку.

– Потому, – сказал Олаф, поднимаясь на ноги. – Он был сумасшедший – и это главное. Писал свои дурацкие афоризмы, а потом рассылал их по всем мало-мальски известным людям, начиная с президента и кончая черт знает кем, как будто это действительно могло что-нибудь изменить. Мне кажется, что тут было больше тщеславия, чем чего-нибудь еще.

– Понятно… Кто-нибудь еще считает, как Олаф?

Никто не отозвался.

– И напрасно, – сказал Олаф, опускаясь на стул.

– Руссо?

– Может это и не важно, – сказал Руссо, оставаясь на месте, – но я слышал, что у него была целая куча женщин. Я прочел это в каком-то журнале. Он занимался этим с утра и до утра и так похудел, что, говорят, с него даже кипа падала. – Он постучал себя по макушке и захихикал.

– Не было у него никаких женщин, – возразил Амос.

– Ты знаешь, – сказал Руссо.

– Я-то как раз знаю. Да, какие там женщины, подумай сам! Все было значительно хуже, потому что он любил одну израильскую шлюху, а она наставила ему целый лес рогов. И после этого он поклялся, что до конца жизни не подойдет ни к одной женщине. Наверное, он любил ее всю жизнь, вот в чем дело.

– Как романтично, – раздался голос с последнего ряда. – А может, он просто был импотент?

– Говорю вам, что у него была куча баб, – повторил Руссо.

– Ну и что? – спросил Иезекииль. – У Соломона тоже была целая куча баб и ему это нисколько не мешало.

– Смотря в чем, – ответил Руссо.

– Хорошо, – доктор попытался утихомирить сидящих. – А теперь давайте послушаем, что нам скажете, Хильда… Можете с места, Хильда.

– Браво, – воскликнул Олаф.

– Я, конечно, ничего такого не читаю, – начала Хильда, – но мне кажется, что он получил какую-то премию. Кажется, Большую литературную премию Ватикана. Хотя говорят, что он даже не был католиком.

– Каким еще там католиком, Господи, – сказал Руссо. – Говорю же вам, что у него кипа с головы падала от этого дела. При чем здесь католик?

– Я думаю, что ему наплевать было и на католиков, и на всех остальных, – не сдавался Амос. – В том смысле, что он был свободным человеком, вот что я имею в виду, господин доктор. Во всяком случае, судя по тому, что я читал, его трудно отнести к тем идиотам, которые напяливают на себя какую-нибудь маску, а потом не снимают ее всю жизнь, довольные тем, что это избавило их от обязанности думать самостоятельно.

– Слова, – сказал Олаф.

– И при этом – правильные, – отпарировал Амос.

– И как всегда, грубые, – возразила Хильда.

– А я еще раз вам повторю, что он был частным лицом и больше никем! – отрезал Амос. – Спроси вон у доктора, если сам ничего не знаешь!

– Я знаю только то, что он подражал Ницше и корчил из себя великого учителя – сказал Олаф. – Рассылать все свои дурацкие афоризмы, это еще надо додуматься!

– Ничего он не рассылал, – сердито сказал Амос.

– Дайте сказать Соломулику, – попросил доктор. – Вы что хотите сказать, Соломулик?

– Ничего такого, – Соломулик явно робел. – То есть я хотел сказать, что его книга, кажется, даже попала в индекс запрещенных книг, если я не ошибаюсь.

– Ну, я же говорил, – сказал Руссо. – У него всегда были одни бабы на уме.

– Хорошо, хорошо – доктор поднял руки, останавливая прения. – Вы сами только что были свидетелями того, какие разнообразные мнения сопровождают имя Филиппа Какавеки, – продолжал он, выходя из-за кафедры. – Одни говорят о нем одно, другие другое, а третьи, разумеется…

– Третье, – хихикнул Иезекииль.

Сидящие в задних рядах засмеялись.

– Да, – доктор был серьезен. – Третье. А теперь послушайте, что расскажу вам я.

Продолжая говорить, он спустился по ступенькам в аудиторию и не спеша пошел по коридорчику между стульями, заложив руки за спину и поглядывая то налево, то направо.

– Филипп Какавека родился в 1941 году в России, в пересыльном лагере недалеко от города Воронежа. Его мать звали Марией, и она была испанская еврейка, которая, вероятно, попала в Россию в числе взрослых, сопровождавших испанских детей, вывезенных в Советский Союз во время гражданской войны в Испании. И это то, что нам на сегодня известно. Все остальное – это только легенды, домыслы и предположения, более или менее подкрепленные сомнительными свидетельствами или благочестивыми вымыслами его поклонников, но не имеющими никакой научной ценности. Мы ничего не знаем ни о семье Филиппа, ни о его детстве, ни о его привычках и интересах. Мы не знаем ничего – ни где он учился, ни где жил, ни где работал, ни где он умер, если, конечно, он уже умер, в чем лично я сильно сомневаюсь, потому что при известном стечении обстоятельств, он вполне мог бы дожить и до наших дней. Мы ничего не знаем ни о его замыслах, ни о его печалях или его надеждах. Ничего, кроме того, что мы можем прочитать в его книге.

– Но раз есть книга, – сказала Хильда, – значит, мы все-таки что-то о нем знаем?