Константин Поповский - Мозес

– Или Лонгфелло, – добавил Руссо.

– Да, – согласился доктор. – Или Лонгфелло.

– Зачем же книжки, – сказал Руссо. – Можно было бы сделать гораздо проще, просто печатать текст на туалетной бумаге.

– Еще одна прекрасная мысль. Кто-нибудь хочет высказаться?.. Габриэль? Вы у нас сегодня почему-то совсем перестали подавать признаки жизни.

– Однажды я написал письмо своему отцу, – мрачно сообщил Габриэль и умолк.

– И? – спросил доктор.

– Наверное, это было глупо, потому что к тому времени, как я собрался ему написать, он уже умер, – сказал Габриэль со вздохом. – Но я все-таки написал ему, потому что у меня не было тогда другого выхода.

– Вы написали письмо своему умершему отцу? – переспросил доктор.

– Да, – кивнул Габриэль. – Я написал ему, что если он не поможет мне выпутаться из долгов, то мы все пойдем по миру – и я, и старший брат, и младшая сестренка. Я ведь был тогда единственным кормильцем в семье.

– И что, он тебе ответил? – неуверенно спросил Амос.

– Он обещал мне помочь.

– Вы хотите сказать, что он прислал вам письмо? – решил все-таки уточнить доктор.

– Письмо? Зачем письмо? Он в жизни своей не держал в руке ничего письменного. Нет, он пришел ко мне во сне сам.

– Габриэль, – сказал Иеремия.

– Говорю тебе, что он пришел ко мне во сне, – упрямо повторил Габриэль. – Можете не верить, если хотите. Он пришел ко мне во сне и всю ночь орал, что я не слушался его в детстве, поэтому вырос таким болваном, а потом даже попытался выдрать меня ремнем.

– Надеюсь, ему это не удалось? – хмыкнул Амос.

– Еще как удалось. Не было случая, чтобы ему когда-нибудь это не удавалось.

– И что же потом? – осторожно спросил доктор.

– Потом? – горько усмехнулся Габриэль. – В том-то все и дело. Почти сразу после этого два моих кредитора, которым я был должен кучу денег, поехали кататься на яхте и утонули.

Кто-то с уважением присвистнул.

– Ничего себе папа, – сказал Амос. – Вот это, я понимаю, помог.

– Еще бы, – Габриэль залился краской.

Задний ряд дружно зааплодировал.

– У него и при жизни-то был скверный характер, – продолжал он, ободренный вниманием окружающих. – А видно, после смерти он совсем испортился.

– Вы полагаете, что это дело рук вашего… э-э, батюшки?

– А чьих же еще? – спросил Габриэль. – Конечно его. Не матушкиных же.

Несколько мгновений в аудитории царило восхищенное молчание.

– Ну, хорошо, – сказал, наконец, доктор, еще не вполне освободившись от рассказа Габриэля. – Возможно, мы еще вернемся к случаю с Габриэлем позже. – Потом он поднял голову, посмотрел на аудиторию и спросил. – Кто-нибудь еще из присутствующих получил ответ на свои письма кроме Габриэля?

Аудитория подавленно молчала. Некоторые озирались, словно ожидали увидеть притаившуюся в тени фигуру батюшки Габриэля.

Наконец поднялась одинокая рука, принадлежавшая господину Допельстоуну.

– Прекрасно, – с облегчением вздохнул доктор Аппель. – Господин Допельстоун. Вы хотите сказать, что получили ответ на ваше письмо, не так ли?

– Не совсем, – ответил господин Допельстоун. – Я тоже получил на свое письмо устный ответ.

– Прекрасно. Нет, просто замечательно. И кому же вы писали?

– Вам, – немного стесняясь, сказал Допельстоун.

– Мне? – удивился Аппель – По правде сказать, я что-то не припоминаю. И о чем же вы мне писали?

– Я писал о том, что в нашем отделении творятся форменные безобразия, – Допельстоун вновь поднялся со своего места. – Форменные безобразия, господин доктор, если не сказать больше, – продолжал он, повышая голос и обводя аудиторию рукой, словно призывая стены в свидетели своих слов. – В прошлом году я своими глазами видел, как медсестра унесла из нашего туалета рулон туалетной бумаги, а потом положила его в свою сумочку, чтобы отнести вечером домой… А сантехник? Он оставил нас на два дня без горячей воды, потому что ему, видите ли, пришло в голову поменять в подвале трубы. Как будто этого было нельзя сделать заранее. Я уже не говорю о садовнике, который не может отличить флоксы от чабреца, а чабрец от трехцветного гибралтарчика, того самого, от которого у всех нас бывает в мае аллергия.

– Да, да, кажется, я припоминаю, – сказал доктор глядя в сторону.

– Это просто возмутительно, – продолжал Допельстоун. – Пусть это и было год назад. Впрочем, боюсь, что с тех пор мало что изменилось, господин доктор.

– Ну, что-нибудь, наверное, изменилось, – доктор по-прежнему смотрел куда-то в сторону двери. – Если не ошибаюсь, то я, действительно, ответил вам тогда устно. Глупо было бы, в самом деле, посылать вам письмо по почте, когда можно было ответить устно.

– А мне кажется, что это было бы совсем не глупо, – возразил Допельстоун, заметно волнуясь. – Ведь вы могли бы заметить, что я обратился к вам письменно, а значит и ответ рассчитывал получить в некотором смысле тоже письменный.

– Логично, – Иезекииль с сочувствием посмотрел на доктора.

– Потому что, – продолжал Допельстоун, – если, допустим, вы даете человеку взаймы пятьдесят шекелей, то, согласитесь, что было бы довольно странно, если бы вместо того, чтобы отдать вам их назад, он просто пошуршал перед вами стошекелевой бумажкой.

– Прошуршал, – повторил доктор. – Значит, вы считаете, что в ответ на ваше письмо я просто взял и прошуршал?

– У меня есть на это основания, – Допельстоун по-прежнему глядел в пол.

– Мне кажется, пора сделать перерыв, – сказал доктор Аппель, внезапно краснея – Через десять минут я жду вас всех обратно, – продолжал он, выходя из-за кафедры. – Что же касается вас, господин Допельстоун, то я обещаю, что сегодня же отвечу на ваше письмо. Письменно. Может быть, вы случайно помните, о чем еще было написано в вашем письме?

– У меня есть копия, – ответил Допельстоун.

«Жена Лота оглянулась и стала соляным столпом. Смысл рассказанного сомнений не вызывает: оглядка отдает тебя во власть прошлого, которое и манит, и сковывает тебя по рукам и ногам, превращая в пленника, не способного уже сделать ни одного шага. Прошлое, – несуществующее, пригрезившееся, – делает таким же несуществующим и меня, живущего.

Не следует ли тебе поэтому оглядываться не так, как это сделала лотова жена, а как-то иначе: как власть имущему? Не попробовать ли тебе властвовать над прошлым, а не бояться его колдовских чар? Не поучиться ли превращать его вчера в твое завтра? Да, разве и само оно ни просит тебя вернуть его самому себе, – этот призрак, уставший бродить по безводной пустыне небытия, жаждущий, наконец, обрести реальность?»

У нее была дурная привычка – прежде чем дать уложить себя в постель, попытаться привести в порядок все, что, как ей казалось, в этом нуждалось, – например, расстелить, как следует, кровать, чтобы простынка была похожа на безупречную поверхность ледяного катка, а подушки – без единой складочки – напоминали облака, опустившиеся прямо с небес, – разложить по полочкам в ванной кремы и шампуни, вымыть посуду, вынести мусор, привести в порядок стол, сложив в стопки книги и тетрадки, аккуратно развесить на спине стула снятое платье и ни в коем случае не забыть про цветы, которые, как правило, обязательно надо было полить именно тогда, когда Давид начинал изнывать от одиночества и желания.