Дмитрий Мережковский - Тайна Трех. Египет и Вавилон

«Из противоположного возникает прекраснейшая гармония; из противоборства рождается все» (Fragm. 8). Это и значит: все рождается из противоборства и согласия двух начал в третьем, из Тайны Трех.

«Бог есть день – ночь; зима – лето; война – мир; сытость – голод: в Боге все противоположности,

« (Fragm. 67). Анантиизмом , «философиею противоположностей» можно бы назвать всю мудрость Гераклита, мудрость вавилонскую по преимуществу.

По тому же учению: «Добро и зло соединяются в действии, как противоположные части лиры и лука». Соединяются и напрягаются, как тетива на луке и на лире струна. Это и есть то напряжение, Spannung , о котором говорит Шеллинг и Яков Бём языком христианской Троичной мистики: «В Боге отрицание и утверждение, небытие и бытие, нет и да, гнев и любовь».

Напряжение двух противоположных начал есть Божественная сущность мира. Вот почему в вавилонских изваяниях богов, людей и животных напрягаются таким страшным напряжением, как бы окаменелою судорогою, переплетенные, перекрученные, как морские канаты, исполинские жилы, мышцы и мускулы.

Тут, за явлением силы физической – явление воли метафизической – душа Вавилона: вечно борется она, труждается, «восхищает усилием царствие небесное», или земное.

Ничего подобного в Египте. Там почти не видно мускулов в нежных округлостях юношеских тел: главное свойство их – ненапряженность, вольность и легкость движений. Тела богов, людей и животных как бы вечно покоятся в покое субботнем, в эдемской праздности. Может быть, и здесь – сила не меньшая, чем в Вавилоне, но скрытая: крепкую медь гнет она, как тростник, без усилия.

мог бы Вавилон спросить у Египта устами богатыря своего, Гильгамеша (XI, 5–7). Но Египет не сумел бы ответить: сила его – тайна для него самого.

«Противоположное – согласное». Согласное утверждает Египет, Вавилон – противоположное.

Здесь уже ни следа египетской солнечной ясности, легкости: все темнеет, тяжелеет как бы каменной тяжестью, под низко нависшими, потопно-тучными тучами.

Не только в египетском, но и во всемирном ваянии нет ничего подобного издыхающим львам ниневийским. В этих звериных телах анантиизм божественный сквозит еще прозрачнее, чем в телах человеческих.

Вот царская охота: скачущие кони мчат колесницу; царь, обернувшись назад, мечет стрелы из лука в огромного льва; смертельно раненный зверь, встав на дыбы, вцепился передними лапами с растопыренными, похожими на исполинские пальцы, когтями, в обод колеса, как будто хочет остановить колесницу; издохнет сейчас, но с последним рыканием вгрызся зубами в толстый обод – вертящийся вихрь колеса ( Place. Ninive et l’Asseyrie, II, pl. 50).

A вот другой, тоже раненый лев, с торчащим в загривке обломком копья, сидя на задних лапах, опустив морду и выгнув спину с предсмертною икотою, блюет кровью, хлещущей из разинутой пасти, как из опрокинутого чана, – и, кажется, с кровью выходит душа. Что же, конец борению? Нет, все еще борется со смертью, но это уже не зверь, а бог умирающий ( Perrot et Chipiez. Hist. de l’Art, II, 541).

«Основа бытия есть ужасное» (Шеллинг). Ужасное отвращает взор Египта, а взор Вавилона притягивает. Здесь, Египту непонятная, воля к ужасу .

«Может быть, человек любит не одно благоденствие; может быть, он ровно настолько же любит страдание?.. А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти… Любить только одно благоденствие даже как-то неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь даже очень приятно… Я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется… Я ведь тут собственно не за страдание стою и не за благоденствие. Стою я – за свой каприз, и чтобы он был мне гарантирован, когда понадобится» ( Достоевский. Записки из подполья).

«Подпольный человек» родился в Вавилоне. Вавилон первый понял, что «разломать иногда что-нибудь даже очень приятно» – и разломал Египет. Египет сломанный, Египет, возлюбивший страдание больше, чем благоденствие, и есть Вавилон. Incipit tragoedia – трагедия человечества здесь начинается.

Вавилон возлюбил страдание, потому что понял, – о, конечно, не умом, а сердцем, – что «страдание – единственный источник познания» (Достоевский) – источник свободы, источник личности. Любовь к страданию, «страсть к страданию» – душа Вавилона.

«Страсти Озирисовы», как тлеющие угли, подернулись пеплом в тишине Египта; вавилонская буря сдунула пепел, угли снова раскалились – и уже не потухнут.

«Подпольное» – «темное». Темный, подпольный человек Достоевского повторяет Гераклита Темного: «Человек любит страдание ровно настолько же , как благоденствие». Это и есть «противоположное – согласное» в существе человека и в существе самого Бога, ибо сам Бог есть «ночь – день, зима – лето, война – мир, сытость – голод: все противоположности». Два начала в Боге, два лица в третьем – анантиизм Троичный.

По Троичной алгебре Шеллинга:

+ А = Отец.

– А = Сын.

± А = Дух.

В вавилонской троице космической: первое лицо – Ану (Anu), бог неба; второе – Энлил (Enlil), бог земли; третье – Эа (Еа-Iа), бог воды или первичной Бездны – Absu, соединяющей небо с землею.

В вавилонской троице звездной: Син (Sin), бог луны; Шамаш (Šamaš), бог солнца; Иштар (Ištar), богиня звезды утренне-вечерней, соединяющей день с ночью.

Именно так понял вавилонскую троицу христианский гностицизм, этот осенний цветок на увядающем вавилонском дереве. Здесь бог Мардук (= Энлил) соответствует гностическому Логосу, второму лицу Троицы, а бог Эа, или женская ипостась его, богиня Иштар, – лицу третьему. Вот почему, в древней клинописи, Эа (= Иштар) говорит о Мардуке-Энлиле, как отец-мать – о сыне: «Все веления мои возвестит он».

«Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне», это знает и Египет (Книга Апофиса). Но египетская троица – в созерцании, в статике, а вавилонская – в динамике, в действии, в воле, в «страсти к страданию»: «человек любит страдание до страсти». Эта страсть и пронзает душу его, как стрела – ниневийскую львицу, анантиизмом божественным.

Закрытые в Египте, как в почке подводного лотоса, открываются в Вавилоне три листа божественного Трилистника – Тайна Трех.