Матвей Барсов - СБОРНИК СТАТЕЙ ПО ИСТОЛКОВАТЕЛЬНОМУ И НАЗИДАТЕЛЬНОМУ ЧТЕНИЮ ДЕЯНИЙ СВЯТЫХ АПОСТОЛОВ

На скалистом холме против Акрополя, под открытым небом, собрался верховный совет — ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага — именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилежащей долине толпился народ. Посредине площадки, образуемой скамьями, возвышались друг против друга два массивных камня: при формальных судебных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом обвинитель. На один из них теперь поставлен был апостол Павел. Его взорам представилось блестящее собрание, никогда не виданное им дотоле. Взглянув на безоблачное небо, откуда он некогда услышал божественный голос, призывавший его к апостольскому служению, апостол почувствовал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. Окинув взглядом собрание, — огненным, проницательным взглядом, перед которым невольно дрогнуло сердце коварных философов, апостол начал речь: «Афиняне!» — воскликнул он мужественным, звучным голосом. Собрание напрягло слух. — «По всему вижу, продолжал апостол, — что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая то, что вы чтите, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Лица присутствующих вытянулись от изумления. Слова неизвестного проповедника звучали такой уверенностью и такой силой, какой и тени не представляли туманные речи философов, и в то же время так близко касались слушателей, что все невольно переглянулись между собой. Не восстал ли перед ними великий Платон, который один только мог говорить с подобной силой и таким языком, что ими заговорили бы сами боги, если бы сошли на землю? Или не возродился ли перед ними мощноязычный Демосфен, от речей которого трепетали цари? Речь апостола звучала, как речь этих героев греческого красноречия. Перед блестящим собранием ареопага действительно был Платон, но Платон высшей евангельской философии, — действительно Демосфен, но Демосфен божественного слова… Для некоторых же слушателей, именно философов, страшным громом иронии загремели последние слова оратора. Они, эти тщеславные, высокомерные мудрецы, блиставшие праздным и никому не нужным фразерством, с тупым недоумением останавливались перед таинственной надписью на жертвеннике и не могли дать ответа на инстинктивный запрос народной мысли; и вот явился проповедник, который со смелой уверенностью и неотразимой силой убеждения разрешает загадку. Злоба с новой яростью закипела в них; но эта злоба была теперь совершенно бессильна; апостол одним словом лишил ее юридической основы, сказав, что он проповедует не чужих богов, а только проливает свет знания о Том Боге, Которому народ уже несознательно поклонялся. Так коварно подготовленный суд над вестником божественной истины всей силой осуждения обрушился на врагов его!

Между тем вдохновенный проповедник продолжал свою речь. Как прозрачные струи живительного источника, лилась она из его уст и оживотворяла ум и сердце слушателей. Это была глубокая, неведомая им дотоле, философия, но в то же время она была проста для понимания и с неотразимой силой действовала на сердце. Это была простая речь, но в то же время каждое слово ее как молния пронизывало душу слышавших его и явственно отпечатлевалось на лицах их. С необыкновенной ясностью изложив возвышенное понятие о Боге, до которого едва осмеливались подниматься величайшие мудрецы древнего мира, и показав на основании известных народных поэтов все неразумие поклонения сделанным руками человеческими идолам, апостол, наконец, перешел к проповеди о призвавшем его на апостольское служение Господе, Которому он посвятил весь свой гений, всю свою жизнь. «Итак, — говорил он, — оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»… Вдруг в ареопаге произошло смятение: услышав о воскресении из мертвых, последователи эпикурейской школы не имели сил долее сохранять спокойствие: последние слова в устах вдохновенного проповедника) как огненные стрелы, вонзились в извращенные чувственной философией сердца их и открыли перед ними ужасающую картину праведного возмездия за ту бездну греха, которою была вся их жизнь, руководившаяся глубокочувственным началом: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем». Но, чтобы скрыть от присутствовавших свою сердечную боль, они прикрыли ее насмешкой и стали насмехаться над страшным для беззакония учением. На стоиков это учение произвело более спокойное впечатление, и они не прочь были еще послушать его, но, воспользовавшись суматохой, они равнодушно, а может быть, не без иронии, сказали апостолу: «Об этом послушаем тебя в другое время» и, — конечно, не старались уловить этого времени.

Смятение в собрании продолжалось. Видя невозможность дальнейшей проповеди, апостол вышел из ареопага. Скоро разошлось и все собрание, и каменные сиденья членов ареопага, жестокие, как их сердца, опять опустели. Итак, неужели бесплодно осталось слово апостола? — Нет, живо и действенно слово Божие; оно глубоко запало в сердца некоторых из присутствовавших и принесло свой плод. «Некоторые мужи, пристав к Павлу, уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, именем Дамарь, и другие с ними». Это был первый трофей Евангелия в центре философского язычества.

Такова была первая встреча Евангелия с языческой философией. Уже при первой встрече с ним дотоле непреоборимая владычица умов смутилась и сразу почувствовала грозную для себя силу неведомого пришельца. Но, смутившись, она не захотела сразу преклонить перед ним свое знамя. Еще целых пять веков она усиливалась поддерживать свое знамя во имя язычества и мудрости его; но червь времени неустанно точил древко этого знамени, и оно, наконец, рухнуло, склонившись к подножию креста (Церков. Вестн. 1879 г., № 26, 30 июня).

Блаж. Феофилакта.

И нецыи глаголаху: что убо хощет суесловый сей глаголати? инии же: чуждих богов мнится проповедник быти: яко Иисуса и воскресение благовествоваше им (ст. 18). Поемше же его, ведоша на Ареопаг, глаголюще: можем ли разумети, что новое сие глаголемое тобою учение? (ст. 19). Странна бо некая влагаеши в ушеса наша: хощем убо разумети, что хотят сия быти (ст. 20). Афинеи же вси и приходящий страннии ни во что же ино и упражняхуся, разве глаголати что или слышати новое (ст. 21). И нецыи глаголаху: что убо хощет суесловый сей глаголати? Говорят, что название спермолог носила одна ничтожная птица, имевшая обыкновение собирать на перекрестках зерна. Высоко поднимавшие голову и гордившиеся своей широковещательностью философы уподобили Павла этой птице. Мудрых называют неразумными, говорится в Притчах. Итак, поелику спермолог была птица ничтожная, не пригодная ни для кушанья, ни для забавы: то пустых людей называли спермологами (суесловами). Инии же: чуждих богов мнится проповедник быти. Это потому, что думали, будто под воскресением он разумеет какую-либо богиню, так как и женщин некоторых почитали за богинь. Ведоша его на Ареопаг. Не с тем, чтобы научиться от него, но с тем, чтобы наказать его, вели его на то место, где производился суд над убийцами. Ареопагом, или Ареевым (Марсовым) холмом называлось это место потому, что здесь Арей, или Марс был наказан за прелюбодеяние. Пагом же называлось возвышенное место, так как судилище это находилось на холме. Следует заметить, что философы эти, хотя все время проводили в беседах и слушании других, считали, однако же, сообщаемое Павлом новостью, которой они еще не слыхали. Если бы он проповедовал, что распят человек, то слово его было бы не новостью; а так как он говорил, что был распят и восстал Бог, то говорил действительно новое.