Яков Кротов - Чистая Россия

Это не означает, что надо отказываться от полицейского государства (а государство, которому доверяют надзор за идеями — полицейское и, более того, тоталитарное по определению) в пользу автомата в своих руках.

Во-первых, существует демократическое государство. В этом государстве граждане через голосование корректируют политику чиновников. Правда, поскольку голосование — инструмент несовершенный, в демократической стране вообще должно быть запрещено государству контролировать головы. Не нравится программа университета — не поступай туда, не принимай себе в сотрудники выпускника этого университета. В России же до сих пор убеждены, что надзор государства за преподаванием иностранного языка гарантирует качество преподавания. Так и возникает «май вотч а нот вери мач». Каков контроль, таково и качество — государственное качество, то есть, никакое.

Тяжёлое наследие большевизма — чиновнику стремятся доверить и воспитание детей, и контроль за качеством каши у себя в кастрюле… На этом фоне чиновник выглядит западным либералом — потому что уж чиновник-то, контролируя всех и вся, своим собратьям не доверит даже чай заварить — в своей чашке, разумеется. Вон, пусть «гражданам» заваривают.

Во-вторых, самое мощное оружие человека не пулялки-стрелялки, а язык. Бойкот антисемитов — уже достаточно мощное оружие. Во всяком случае, душу свою оно защищает. Основательно опущенные руки сильнее рук с автоматом. Глубокое, сорокадюймовое молчание без пистолета может больше, чем доброе слово и пистолет.

Может быть, в США борьба с диффамацией через суд имеет смысл. Но уж в России, где нет суда, где вместо государства — банда антисемитов, казнокрадов, империалистов, фашистов — в этой стране защищать право государства вразумлять антисемитов, фашистов и т. п. это… Впрочем, и в обычных странах нет ничего опаснее законов против разжигания всяких вражд и розней — эти законы суть тяжёлое наследие прошлого.

Бессмысленно доверять государству, но что имеет смысл? Да просто предать гласности. Предать государству — предательство, предать гласности — нет. Не требуя никакого наказания, не составляя никаких списков на увольнение. Именно потому, что нельзя доверять государству контроль за головами, граждане должны сами заниматься информацией, созданием условий, в которой ненависть молчала бы — но условий не насильственного характера. Это возможно, концепция социума без насилия, в т. ч. без государственного насилия, не блажь анархистов, а насущная необходимость, возможная как с религиозной точки зрения, так и с научной. Составляя карту мира, в котором ты живёшь. Сигнализируя единомышленникам. Обязательно помечая, что антисемитизм самый страшный — не тявкает на лекциях, а молча орудует в высочайших кабинетах. Что самый опасный антисемит может и в синагоге выступить с дружественной речью, чтобы замаскировать то, что он делает в остальное, свободное от речей время.

«Если не государство, то кто?» Вопрос напоминает вопрос Родиона Раскольникова следователю. Кто убил? «Да Вы ж и убили, Родион Романович!», — убеждённо ответил следователь.

— Если не государство, то кто отвечает за жизнь?

— Да Вы ж и отвечаете!

Аминь.

«Красота», которой восхищался Достоевский, на греческом звучит очень странно, даже неприлично для русского уха: «калос». Впрочем, в древнерусском языке есть полный аналог — слово «добро». Это внешняя и внутренняя красота в одном флаконе, и флакон крупный: красивая женщина, добрая женщина (впрочем, и мужчина), есть женщина и добрая, и толстая. С точки зрения современной эстетики — рыхлая до неприличия бабища. Добро отдельно, красота отдельно.

Разделение красоты и доброты произошло в незапамятные времена, возмущаться им бессмысленно, надо о нём знать и обеспечивать их единство личными усилиями, не рассчитывая на «культур-мультур». Разделение-то происходит постоянно, по разным причинам. Хороший, хотя недобрый пример, дала история России после 22 августа 1991 года. Это 22 августа оказалось первым и последним днём нормальной политической свободы в стране.

Что первый — вышло случайно: борьба среди различных кланов номенклатуры велась настолько некрасиво, что одна из сторон прибегла к демократической демагогии и, победив, несколько часов изображала решимость жить демократически. Что последний — вышло закономерно, ведь объективных экономических, психологических, культурных причин для свободы не было. Девять десятых жителей страны были связаны с милитаристким деспотизмом, так или иначе его обслуживая и от него питаясь. Поэтому уже с 23 августа эти девять десятых стали дружно пятиться от свободы под самыми разными предлогами. Сколько было красивых аргументов в защиту тайной политической полиции большевиков! А сколько можно было бы ещё сочинить таких аргументов!! Да только аргументы были не очень нужны, ведь против Лубянки реально выступал даже не один человек из десяти, а один человек из тысячи.

Вот в такой стране интеллектуалы продолжали свою деятельность — и прежние интеллектуалы, всю жизнь обслуживавшие советский режим, и новые, приезжавшие из-за рубежа, старые и молодые. Большинство из них были резко политизированы — то есть, зарабатывали на жизнь, пропагандируя политический курс обновлённого деспотизма, без всяких рефлекций и уж подавно без угрызений совести. Меньшинство старались быть аполитичными и в той или иной степени преуспевали. Среди этого меньшинства (было ещё оппозиционное меньшинство, но им за его немногочисленностью можно пренебречь; об этой ничтожной горстке есть Кому Позаботиться) и родился удивительный аргумент в оправдание аполитичности — эстетический.

Позитивно этот аргумент выглядит так: да, режим деспотический, зато красивый. Далее следуют рассуждения о красоте серого цвета и его преимуществе перед яркими и броскими красками, с которыми сравнивались демократические идеалы. Дни «серые», зато творческие. Жизнь не цирк, свободу предают те, кто кричит о свободе, русская интеллигенция криклива и бесплодна, а вот теперь установился настоящий, красивый режим трудолюбия, по-западному аккуратного, подтянутого труда. Наконец-то Штольц победил обломовщину. Люди с хорошим образованием всё это придумывали, они явно читали эссе Кьеркегора о том, что современный Авраам — это не истерический религиозный проповедник, а скромный, незаметный в толпе клерк, в груди которого совершается Откровение.

На самом деле, режим окрашен не в серые тона, а в голубые («и вы, мундиры голубые»), причём с кровавым подбоем. Никакого «аккуратного и подтянутого труда» нет, есть коррупция, казнокрадство и традиционное для России расшвыривание денег по ветру (при этом, заметим, аполитичным интеллектуалам достаётся симпатичная толика).