Яков Кротов - Чистая Россия

Даже когда «воля» сужена приставкой «при» («приволье»), она безгранично шире «раздолья», потому что «дол» все-таки долина среди гор, заведомо ограниченное пространство. А «свобода» — это всегда штука политическая, а «полис» — это город, это вечная сутолока, улицы, в лучшем случае, площади, забитые народом, тут нет воли, а есть только бесконечное лавирование и искусство двигаться так, чтобы тебя не задавали и чтобы ты не задавил. Славянское «свобода» от «свой», и имеется в виду не то, что вы подумали, а «свой род», и древнеиндийское «сабха» — «собрание» — здесь же, и свободный человек всегда определяется по отношению к другому человеку, а «воля» — она и в одиночестве воля, и именно в одиночестве больше всего и воля.

Разница между вольным человеком и свободным такая же, как между юлой и шестеренкой в часах. Сходство, кстати, тоже налицо: оба должны крутиться. Кто бездвижен, для того все эти тонкости имеют чисто академический интерес, и ужасно много людей, которые беспокоятся о свободе чисто академически, не ощущая ее производности от творчества.

Самое же капитальное недоразумение, конечно, то, что в русском языке (а значит, в немалой степени и в жизни) «воля» как свобода ощутимо отлична, если даже не противоположна «воле» как энергии. Безвольный Обломов имеет столько воли, сколько вовек не переварить. Волевой же человек не столько защищает свою свободу, сколько повелевает другими, ущемляет их волю и их свободу.

В русском языке «я желаю пойти» — очевидная калька с французского или английского, где будущее время всегда образуется элементарно: «Моя воля в том, чтобы пойти». Правда, по-русски тоже можно сказать: «Я волен пойти». Но ведь это же означает всего лишь, что я волен пойти, а волен и не пойти, как волен сделать или не сделать еще тысячу вещей. Лежу на диване и волен пойти, выпить, поспать, побегать. А вот так сказать «я волен пойти», чтобы звучало: «Иду на вы», — никак не получается.

Не случайно же кажется дико и странно, когда папа Иоанн XXIII в своем дневнике размышляет о Сердце Христовом, в частности, как о символе воли. И это не означает, что у западного человека любовь где-то еще, помимо сердца. Нет, у него в сердце и воля, и любовь. Какому русскому придет в голову отождествлять сердце и волю, любовь и волю? Уж скорее кулак — символ воли. Мы и свободу всё норовим определить как соотношение между моим кулаком и лицом ближнего. Ну как может быть символом воли сердце, если оно в русском языке вроде дивана — «мне легло на сердце». Любовь у нас может быть диванной, обломовской, безвольной — что не мешает ей, однако, быть привольной. Этим и спасаемся: прислониться к чужой воле, и важно только не ошибиться, к чьей.

Каменные доски, на которых были высечены десять заповедей, изображают по традиции в виде двух пластин. Первые пять заповедей говорят об отношении людей к Богу, а вторые об отношении людей к людям, а впрочем, и к нелюдям («не убий» — это ведь именно об отношении к тем, кого мы считаем «нелюдью»).

Симметрия заповедей, впрочем, объясняется не столько тем, что в мире торжествует принцип парности/четности, Богу противостоит человек, и так далее, а как раз тем, что нет никакой особой парности. С приходом Христа, во всяком случае, обнаружилось, что отношение к человеку вполне может быть именно отношением к Богу.

Поэтому правда не в том, чтобы восточную грубость заменить западной цивилизацией, в том, чтобы увидеть кошмарную вещь: между Востоком и Западом нет никакого расстояния, промежутка нет.

Салтыков-Щедрин правильно издевался над географией, по которой Россия стоит на рубеже между отдаленным Западом и не менее отдаленным Востоком. Между Востоком и Западом расположены Польша, Австрия, Чехия, Венгрия, Германия. Мы же расположены между отдаленным Западом — Европой и еще более отдаленным Западом — Америкой.

Эта простая истина до революции была затушевана тем, что самой Америки еще не было — Америки как символа, Америки как сверхдержавы, Америки как оплота свободы и демократии. С революции до перестройки оппозиция «Европа-Америка» была задернута железным занавесом. А чуть капнуло свободы, и обнаружилось: есть два Запада и разница между ними не меньше, чем между Востоком Ксеркса и Востоком Христа.

Духовные закономерности затенены географическими случайностями. Если бы духовный мир отражался на расположении континентов, то Новый Свет вытягивался бы на земном шаре не с юга на север, а с востока на запад, и Латинская Америка была бы Восточной Америкой, Северная Америка была бы Западной Америкой, а Евразия бы лежала под ними. Тогда бы все точно соответствовало реальности культурной и экономической: Западная Европа была бы парной «Западной Америке», Восточная Европа — «Восточной Америке». С Латинской Америкой нас роднит и духовная традиция (у них господствует католическая иерархия, у нас — православная, но главное то, что есть господствующие, в отличие от «Западной Америки»), и экономическая (коррупция, лжекапитализм, квазидемократия).

Северная Америка, в отличие от Западной Европы, есть географический двойник России. В этом ее духовное значение для нас. Только до 1492 года русские могли невозбранно списывать все свои недоработки на российские просторы. Смешно, но именно тогда мы этого не делали и очень просторами гордились. А теперь мы списываем на расстояния все свои проблемы, и это очень глупо, потому что американцы таким же расстояниям приписывают все свои достижения. С чего вдруг в одном случае большая страна — хорошо, а в другом — плохо? Потому что США южнее и у них теплее? Но ведь есть еще, словно назло, Канада.

И всё же у американцев нет права ходить гоголем (этого даже Гоголь себе не позволял, оставляя таковое право Пушкину, который этим преспокойно пользовался).

Не надо учить нас, как это бывает сплошь и рядом: мол, не опускайте рук, будьте победителями, личное усилие все превозмогает, проигрывает тот, у кого психология проигравшего, всегда есть возможность что-то изменить к лучшему.

Дудки! Есть непреодолимые препятствия, и самый яркий тому пример сами американцы. Ведь это нация эмигрантов, то есть людей, которые не смогли выиграть у себя на родине, потерпели поражение в борьбе с российскими, английскими или немецкими держимордами, помпадурами, капиталистами и бежали.

Эмиграция есть лишь вежливое название бегства, поражения. То, что эмигрантам пришлось тяжело, — как говорится, их выбор. Как бы тяжело ни приходилось беглецам из Европы, они не возвращались, потому что в Европе намного тяжелее. Никакие засухи и смерчи не сравнятся с тысячелетней традицией конформизма и коллективизма.

Так что американцы — нация неудачников, лузеров («loosers»), которые просто обустроили свою лузу так, что все теперь в нее стремятся. В конце концов, европейцу добиться успеха в Штатах — нет проблем, сплошь и рядом. А кто слышал про американца, добившегося успеха в Европе, ставшего в Европе признанным гением? Американцы, конечно, заявляют, что они вовсе и не стремятся к успеху в Европе, но это все те же эмигрантские заморочки: виноград, мол, сгнил, он нам не нужен.