Яков Кротов - Военная Россия

Дубин так отвечает Ерофееву, Соколову, Архангельскому, Быкову и другим апологетам «частной жизни», якобы процветающей при диктатуре:

«Важно не смешивать… фрагментацию, защитную и опять-таки реактивную по своим функциям, с формированием и укреплением пространств частной жизни. Последнее требовало бы отстаивания и поддержания гарантированных прав на автономию приватногос уществования, не говоря уже о частной собственности, неприкосновенность которой, как убеждены россияне, им почти не гарантирована» (26).

Можно назвать нары у параши — «приватным пространством», но вонять от этого не перестанет.

Те немногие дружеские и семейные связи, которые сохраняются, в таком обществе служат не для сопротивления ему. Напротив, они — постоянная угроза: вдруг репрессии обрушатся на близких, как это неоднократно и бывало. Близкие — заложники, гарантирующие покорность человека.

В антиправовом государстве доверие деформируется. На Западе доверие властям (церковным или светским, прессе или полиции) есть результат свободного выбора человека, который правомочен договариваться с подобными себе. В России «доверие» исходит от беспомощного и бесправного человека, оно есть лишь надежда на то, что власть его пощадит или хотя бы не заметит, пройдёт мимо. «Минуй нас пуще всех печалей»… Человек не власти не доверяет, он не доверяет своей способности договориться с ближним. Власть, в итоге, и становится тоталитарной. Впрочем, ещё опаснее неумение договариваться с дальним. С ближним-то ещё какие-то связи поддерживаются. Но Дубин отмечает, что в России вовлечённость человека в «сети», подобные западным (интернет-общение), не имеет результатом общение, но лишь сплочение, в них открытости неизвестному, воспроизводится архаическая, патриархальная модель отношений, которая была и в землянке у вятичей.

И всё-таки — тюрьма или казарма? Существуют организмы, способные надолго впадат в спячку, бездействие. Часто они при этом меняют внешний вид. Россия напоминает тюрьму, но это всё же казарма. В спящем состоянии похоже — параши, нары, ворчание, разобщённость. В боевом состоянии оказывается, что носители этих качеств нацелены на уничтожение и истребление. Их ссоры между собой, следовательно, можно трактовать не как ссоры, которые вспыхивают между заключёнными, а как солдатские упражнения, составляющие и подготовку к бою, и содержание самой «жизни», ради которой бой затевается. Дерутся, чтобы победить, побеждают, чтобы драться.

Даже у диссидентов сохраняется часто лояльность как доминанта. Они обращаются прежде всего и чаще всего к власти, пишут ей письма. Эти письма могут быть возмущённые, критические, но это — всё же обращение к власти, а не к согражданам. Обращение не с призывом уйти в отставку, а с призывом покаяться. Иоанн Предтеча призывал покаяться и обратиться, а тут впору призывать покаяться и не обращаться.

Поляки доверяют лишь семье и узкому кругу самых близких друзей, не доверяют обществу и власти (Новая Польша, 10, 2007, с. 8). Русский не доверяет семье и друзьям, не доверяет и власти, но русский во власть верует, верует ханжески, обрядоверно, ворчливо, но верует. Общества русский не знает, доверяет лии нет, потому что русский не верует в сущестование общества. И справедливо: в России общества так же нет, как в казарме нет демократии.

Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.

Поэт Светлана Миллер (Вопросы литературы. — № 1. - 2001. С. 165): "В конце 80-х мы испытали шок. Рухнула прежняя жизнь. Всё, что казалось устоявшимся, незыблемым, нерушимым, перестало существовать. Сдвинулась гробовая плита, и прозвучало: "Встань! Иди!" Легко сказать. Но куда идти и как жить в изменившихся условиях? В результате сильного шок организм даёт сбой".

"Легко сказать", — это ведь обращено ко Христу. Перестройка тут лишь слабое подобие жизни в целом. Большевизм был могилой, и вот — Бог освобождает (Бог, не Горбачёв, который отнюдь не говорил "Иди!", а говорил: "Помоги мне идти!"). Можно ли говорить о жизни как об "изменении условий" в сравнении со смертью или хотя бы с пребыванием во чреве матери? Инфантилизм тогда, действительно, желание убежать в утробу — церковную, идеологическую. Возможно, это объясняет такую истерическую борьбу с абортами — сама истеричность, с которой описывают жизнь ребёнка в утробе, производит отталкивающее впечатление. Борцы с абортами не столько доказывают, что зародыш — человек, сколько доказывают, что человек — не человек. Хороший человек — в утробе, в армии, в тюрьме, в фаланге, в монастыре. А кто посмел родиться и даже сам принимает решения, рожать или нет, тот плохой человек.

Вопрос об имени человека (страны) вторичен рядом с вопросом о душе или, осторожнее выражаясь, характере. Исследователь Нигерии Гевелинг назвал господствующую в клептократическом обществе «психэ» «коллективным индивидуализмом», И.Смирнов предложил поправку: «стайный эгоизм». В любом случае, это — настоящая атомизация общества, а не та, в которой номенклатура всех сортов обвиняет «Запад». Стая отличается от коллектива — с точки зрения обычного человека, который не подозревает о сложности организации животной стаи — отсутствием права, господством силы, готовностью предать, добить ослабевшего. В стае налицо сотрудничество — «даю, чтобы ты дал», и этим стая похожа на нормальное общество, но сотрудничество эгоистического расчёта так же отличается от сотрудничества правового как бандитская шайка от министерства внутренних дел.

«Стайный эгоизм» оправдывает воровство, если оно совершается стаей, и клеймит воровство, если оно совершается у стаи. При этом у стаи есть представление об этике, но соблюдать заповеди всегда должны другие стаи и люди, а не я и моя стая. Вот рассказ об этике образованного московского интеллектуала — женщины-ветеринара — о том, как в её дачном кооперативе борются с бродягами: