Послушник и школяр, наставник и магистр - Средневековая педагогика в лицах и текстах

Правда, это уже было иное образование. Университеты XIV–XV вв. в большей мере интересовались делами земными, чем небесными. Теологи повторяли учение Фомы или же, как это делала францисканская школа, подчеркивали, что разум бессилен в делах веры, но является совершенным инструментом познания мира. Теология должна учить людей правильно жить. Теологи самым активным образом вмешиваются в жизнь. Это был апогей политического могущества университетов. Они запросто спорят с папами, отказываются признавать их авторитет, дают советы королям, возглавляют движения недовольных королевским управлением.

Номиналистическое учение о примате частного, индивидуального над общим в этот период переживает второе рождение. Оно осмысляется как оправдание борьбы поместных церквей против притязаний пап, помогает сословиям выдвигать свои требования в период складывания сословных монархий. "Все, что касается многих, должно быть одобрено многими", — на все лады повторяют теологи и юристы. В этот период им удается смягчить отношение церкви к кредитным операциям, к проценту. Правоведы Марсилий Падуанский, Бартоло Сассоферато, теолог Оккам учат общество сопротивляться тирании, доказывают полную независимость светской власти от церкви.

Логики доводят до виртуозности владение формальной техникой. При этом высказывается много идей, оцененных лишь в XX в. Многие принципы формальной логики становятся понятными лишь в эпоху компьютеров. Раймунд Луллий, кстати, изобрел логическую машину — диск с логическими формулами и понятиями, дающими при вращении множество различных комбинаций. "Бритва Оккама" — логический запрет умножать новые понятия (сущности) без необходимости — лег в основу современного научного мышления. Ходили легенды, что Роджер Бэкон создал какую-то "говорящую голову"; Николя Орем, Жан Буридан, Николя Отрекур — магистры искусств Парижского университета — в XIV в. высказывали предположения из области механики, астрономии, геологии, опровергавшие утверждения Аристотеля. В это время появляются переводы научных книг на «народные» языки. Кое-где начинают переводить и Библию.

Но теперь уже в полной мере ощущалась тормозящая сила схоластики. Она ограничивала возможности поиска в науке и образовании. Правда, не стоит забывать, что это наша, современная оценка. Ведь мы уверены в том, что ученые должны непременно делать открытия, а ученики — добывать новые знания. В средние века нам бы возразили, что задача ученых иная — хранить мир от порчи, хранить законы.

И все же схоластика, говорившая, что изучает законы мира, в сущности изучала лишь законы слов, правила логической их группировки. Она оставалась наукой о словах. Путем умозаключений и гениальных догадок ученые могли открыть парадоксальные истины, которые оставались только предметом диспута "о чем угодно".

Рассказывают, что Фома Аквинский и Альберт Великий, прогуливаясь по саду, рассуждали о том, есть ли у крота глаза. Садовник, услыхав их спор, пересыпаемый ссылками на авторитеты, предложил принести свежепойманного зверька, чтобы посмотреть, кто прав. Но ученые возразили, что это ни к чему. Ведь они спорят о том, есть ли у теоретического крота теоретические глаза.

Это, конечно, анекдот. Но он верно указывает на главный порок схоластики, ее "горе от ума". Университетская наука интересовалась собой гораздо больше, чем жизнью.

Богословы лишь в первый год обучения читали Священное Писание — главное внимание уделялось «Сентенциям» Петра Ломбардского. Сопоставлять мнения авторитетов и спорить о терминах казалось важнее всего. Грамматики изучали не столько самих латинских поэтов, сколько их схоластическое изложение в виде «сумм» Александра из Вилладье. Юристы изучали кодекс Юстиниана и тонули в бесчисленных комментариях к нему. Но почти никто не преподавал основ судопроизводства, не обучал реальным обычаям местного права. Во Франции позднего средневековья судьи после университета еще несколько лет молча сидели на заседаниях как стажеры, знакомясь с ведением дел. Но они считали себя бесконечно выше «практиков» — прокуроров, стряпчих. Столь же велика была стена между учеными-медиками, знатоками Гиппократа и Галена, и хирургами и цирюльниками (выполнявшими в средние века также и работу лекарей), не боявшимися крови и имевшими большую практику.

Университеты продолжали себя высокомерно считать монопольными владельцами знаний и образованности, не замечая, что монополию они постепенно утрачивают. Все больше появлялось школ, не связанных с университетами и церковью. Там учили не только традиционным «искусствам», но и живым языкам, математике, бухгалтерскому учету, составлению деловых бумаг, географии. В Северной Германии и Нидерландах возникают школы "нового благочестия", где миряне (!) постигают моральные основы христианства. В Италии, а затем и в других странах появляются люди, занятые поисками древних рукописей, знающие греческий язык, говорящие на превосходной латыни. Они придают огромное значение красоте речи, дерзостно отбрасывают признанные авторитеты. Лечиться люди почему-то предпочитают у необразованных хирургов. Книга хирурга Ги де Шолиака была переведена с французского на английский и немецкий языки. А позже знаменитый хирург Амбруаз Парэ даже не удосужится свои сочинения изложить по-латыни. Да и само изобретение книгопечатания, свершившееся вне стен университетов, по-иному ставит проблему распространения знаний.

Притязания университетов на роль политических арбитров все менее соответствуют их возможностям. Университеты ведут борьбу на стороне церковных соборов против папства. Но римские папы и их секретари-гуманисты ловко переигрывают соборы, и университеты остаются не у дел. Университеты призывают реформировать церковь "в голове и членах", но реформа церкви пойдет скорее вопреки им, чем с их помощью. Университеты претендовали на роль советников королей, но в итоге утратили свою былую независимость. Да и дело, за которое они боролись и призывали бороться, сплошь и рядом оказывалось весьма сомнительным. Так, Пражский университет, например, привел Чехию к полуторавековой изоляции от остальной Европы, основав гуситскую церковь. Университет Парижский поддерживал идею англофранцузской единой монархии, для торжества которой отправил на костер Жанну д'Арк, боровшуюся за интересы Франции против Англии.

К началу XVI в. гуманисты уже открыто смеются над невежеством и косностью университетских докторов, над непомерными амбициями ученых корпораций.

Но списывать университеты со счетов было бы ошибкой. Напротив, только к концу средневековья университеты, а с ними и образованность, прочно вросли в социальную ткань. Уже ни одно королевство, ни один регион, ни одна провинция не могли обойтись без своего университета. Сколько бы ни ругали университеты современники, все их идейные противники стремились обосноваться именно в этих корпорациях. В крайнем случае — создать свой университет. Что же было в них привлекательного?