Андрей Кураев - Кино: перезагрузка богословием

Не только у христиан погружение в воду (крещение) является символом нового рождения, символом снятия с человека груза прежних ошибок. Погружение в воду есть возвращение к тому состоянию бытия, когда не было еще знакомого нам мира, а, значит, и не было времени, не было истории. Там, вне истории и до истории — еще не было ошибок, а значит, — не было и смерти. Это возвращение к тому перекрестку, на котором впервые произошел сбой, когда впервые было избрано неверное направление движения. Ты понял, что перепутал дороги? — Вернись к перекрестку и пойди другим путем. Но для этого прежде — пройди обратный путь, пройди вспять по пути своей жизни (хотя бы путем покаянного ее припоминания), вернись к исходной точке. Так в религиозном сознании оказались совмещены символы морской глубины, крещения, покаяния, возрождения к новой жизни.

Воды сами по себе, впрочем, не могут произвести жизнь. Большинство религий мира полагают, что вода родила жизнь вследствие вторжения в нее иного, небесно-деятельного начала: молния, бьющая в воды, рождает жизнь (вспомним индо-арийский миф о громовержце Вритре, побеждающем водного дракона Индру). Рождение происходит «водою и огнем» или «водою и духом», «водою и Словом». Слово Творца, подобно молнии, вторгается в дремлющие первоводы, расторгает их внутреннее неразличимо-индифферентное единство, разделяет воды, структурирует их — и создает из них первую жизнь.

Иногда психологи полагают, что за этими по сути общерелигиозными представлениями стоят подсознательные воспоминания о начале человеческой жизни. Жизнь начинается с зачатия; зачатие же есть именно вторжение извне (вторжение семени) в молчащие и спокойные воды яйцеклетки. Это вторжение нарушает покой вод, но именно потому они, приходя в волнение, начинают «разделяться» и это все умножающееся и усложняющееся деление приводит в конце концов к рождению нового человека… [20]

Итак, в мифах человечества и в подсознании человека есть устойчивый архетип, сближающий погружение в воды с рождением и с воз-рождением. Полагаю, что создатели фильма о «Титанике» были достаточно грамотными людьми, чтобы знать об этих ассоциациях — и потому вполне сознательно их вызывать у зрителя.

Теперь мы понимаем, что концовка фильма по сути отрицает его начало. Завязка сюжета: до зубов вооруженные наукоемкой технологией искатели затонувших сокровищ тревожат покой затонувшего «Титаника», чтобы поднять с морского дна к новой жизни части корабля и имущества пассажиров. Прежде всего они ищут драгоценный бриллиант (ибо уверены, что он затонул вместе с кораблем; о том, что он был сохранен Роуз, не знает никто до самой концовки фильма). Эта попытка механического возвращения к жизни (хотя бы культурно-музейной) «Титаника» терпит крах. [21]Для механических глаз — глубоководных телекамер — «Титаник» мертв.

Но есть иной путь преодоления времени, истории, смерти. Это путь любви и путь мистерии. «Титаник» безвозвратно погиб. Тела утонувших давно съедены рыбами. Но души живы. Человек, читавший Библию, может вспомнить: «Крепка как смерть любовь… И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Песнь песней 8,6; Мф. 10,28). Верность и любовь могут то, чего не могут батискафы.

Несомненно, что верхом идиотизма было бы считать, будто по убеждению создателей фильма аквалангист, спустившийся к затонувшему «Титанику», найдет там залитый не водою, но светом банкетный зал, наполненный счастливыми людьми в вечерних туалетах (а именно таким предстает уже затонувший «Титаник» в последних кадрах фильма). Но не менее смешно выглядят попытки буквалистского прочтения тех религиозных текстов, которые исполнены подобного символизма. И уже совсем странно выглядела бы «научно-позитивистская» полемика, стремящаяся опровергнуть символические тексты (фильма о «Титанике» или Библии) ссылками на «данные науки»: мол, в затонувшем «Титанике» не может быть жизни, а Иона не мог быть проглочен китом…

Теперь попробуем с опытом понимания, приобретенным при разборе новомодного «Титаника», обратиться к давно знакомой Библии. Памятуя о том, что было сказано выше о символизме морских глубин в религиозном мышлении, посмотрим на библейскую притчу о пророке Ионе. Корабль, на котором он путешествует, застигнут бурей. Люди поняли, что обрушившееся на них бедствие есть Божия кара за их грехи. И потому Иона бросается в море, чтобы принести себя в искупительную жертву. Он отказывается от своей жизни, погружает себя в морские пучины, чтобы очистить от грехов и защитить от Божеского гнева других людей. В морских глубинах Иона встречается с китом, который заглатывает его. Но, чудесным образом пребыв во чреве китовом три дня, Иона спасается и оказывается на земле, где начинает проповедь покаяния жителям Ниневии.

Стоит ли в ответ на это библейское повествование облачаться во всеоружие современных зоологических представлений и утверждать, что киты не водятся в Средиземном море? Стоит ли приводить химические формулы реакций, происходящих в желудке кита, и доказывать, что в этой кислотной среде человеку никак не прожить три дня? Если кому-то понравится такое занятие — то пусть уж заодно отчитает Льва Толстого за то, что у него солнце «встает» над Аустерлицем. В просвещенном XIX веке, конечно, следовало написать строго научно: «Планета Земля повернулась на столько-то градусов вокруг своей оси по отношению к центральному светилу, и потому солнечные лучи смогли под таким-то углом достичь поверхности земли в районе Аустерлица».

И пусть такой критик устроит публичную порку Тютчеву за его совершенно антинаучные стишки насчет Черного моря:

Ну разве можно утверждать, что черноморские волны заинтересованы в возрождении русского черноморского флота?..

Любой текст надо рассматривать, исходя из его соответствия тем целям, которые он сам ставил перед собой. Текст не должен отвечать на те вопросы, которые есть у нас; он должен ответить на те вопросы, ради ответа на которые его создал его автор. Иначе можно выбросить вон Достоевского за то, что он не отвечает на вопросы из области квантовой механики. И Библию за то, что она понимает многие слова и события не так, как их понимает современная биология.

Ведь тот кит, о которым говорит Библия, совсем не тот, что знаком современным биологам. Евреи — народ сухопутный, и в их языке не было уж очень большого запаса слов для обозначения многообразия морских обитателей. То еврейское слово (dag), что русские переводчики перевели словом «кит», означает всего лишь «большая рыба». Так что если уж и будут претензии у ученых — то не к Библии, а к ее переводчикам. Что такое «большая рыба» религиозного текста — это знают не биологи, а религиоведы. Это и есть те хтонические чудовища («драконы», «водные змии»), которые в мифах всех народов символизируют изначальные, докосмические, неупорядоченные воды. На библейском языке «киты» (греч. ; евр. dag) и «драконы» (греч. ; евр. tanninim) — слова взаимозаменимые. Так, например, в Быт. 1, 21 русские переводчики вслед за авторами Септуагинты (перевод книг Ветхого Завета на греческий, исполненный в третьем веке до Р. Хр) слово tannin перевели как «кит» (), а Аквила (иудейский переводчик тех же книг на греческий же язык, работавший уже во втором веке по Р. Хр.) перевел это же слово как .