Константин Леонтьев - Записки отшельника

Итак, где же выгоды, в чем же приманка для подобного союза, раз уже действительные симпатии между обеими нациями и между двумя правительствами более чем сомнительны?"

В заключение автор брошюры обращается к "Фигаро" со следующими четырьмя откровенными, ясными и основательными пунктами:

1) Симпатии между русскими и французами за последние 25—30 лет значительно охладели.

2) Мысль о союзе с нынешней Францией принадлежит безусловно к области политического оппортунизма и ничуть не основана на взаимной симпатии двух наций.

3) Покойный Катков хотя действительно и склонялся к подобному союзу, но взгляды его на современную Францию не рознились ничем от взгляда на нее всех благомыслящих русских.

4) Этот взгляд или эта оценка благомыслящей России не слишком-то благоприятна для республиканской Франции.

Наиболее важным я считаю для нас, русских граждан, во всем этом деле не вопрос о союзе, а вопрос о сочувствиях, а вследствие сочувствий и о влиянии на нас французского духа. Союз сам по себе еще не опасен и при некоторых условиях может быть и очень выгоден.

Нередко противники влияют больше союзников. Немцы и англичане, союзники наши во времена Наполеона I, не имели ни малейшего заметного влияния на наше общество, а общие неприятели — французы

— в то время влияли умственно на всех

— меньше всего на англичан, конечно, больше всего на нас, вследствие нашей подлой и до сих пор еще неисцелимой подражательности.

Вот что важно: не любить, не восхищаться, не подражать, а содействовать из временных государственных расчетов можно всякому; мы удачно содействовали северянам Америки в борьбе их против более близких, пожалуй, к нам по помещичьему строю жизни южан; но при этом особого и заметного влияния промышленный и свирепо-буржуазный дух американского Севера на нас, слава Богу, не имел.

Я знаю, что кн. Голицын прав, замечая довольно уже давнее и благодетельное для нашего развития охлаждение к французским либерально-эгалитарным идеалам. Он говорит, что сочувствовать у нас республиканской Франции могут только те публицисты, которых Катков называл: "мошенники пера и разбойники печати". Правда; но у этих публицистов разве мало еще и теперь читателей и подписчиков? Интересно бы было справиться, напр., хоть в цензурном ведомстве или на почте, сколько подписчиков у подобного духа периодических изданий?

Я думаю, что сумма всех подписчиков на эти русские по языку и отчасти и по заглавиям своим, но не русские по духу органы печати выйдет и теперь не малая, а очень большая.

Не скоро мы с этим справимся. Надо еще долго и неустанно бороться, и бороться всячески, и принуждением, и убеждением, чтобы вытравить в умах самих читателей этот дух.

О русских современных читателях мне и прежде не раз случалось говорить, что я верю больше в их бестолковость и легкомыслие, чем в их сознательную злонамеренность.

Как один живой пример из сотни других, расскажу про одну встречу мою с богатым купцом в глухом уездном городе, лет десять тому назад. Я покупал что-то в лавке, когда в нее вошел пожилой и солидного вида человек, одетый по-европейски довольно щеголевато; вошел, поздоровался с хозяином и, как свой человек, сел и стал разговаривать. Не помню как разговор коснулся газет, и он начал восхищаться "Голосом", объявив, что это единственная газета, которая говорит правду, и поэтому он только ее и читает. Я возражал ему кой-что и, приняв его за очень либерального помещика, желающего конституции, ушел из лавки прежде его. В тот же день я навел о нем справки; мне сказали, что это не помещик, а купец, и, смеясь, прибавили, что он сам не знает, почему любит "Голос"; на деле он человек религиозный, содержит посты, празднует церковные праздники, жертвует на храмы, а в Царские дни один из первых всегда освещает дом свой плошками...

Для того чтобы судить правильно многих и многих из наших читателей, самое лучшее средство — это вспоминать почаще то, что сказал гр. Лев Ник. Толстой про князя Степана Аркадьевича Облонского в первой части "Анны Карениной".

"Степан Аркадьевич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял только тогда, когда большинство изменяло их, или лучше сказать — не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.

Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука и брал те, которые носят. А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло не от того, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни.

Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действительно, у Степана Аркадьевича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставила мало удовольствия Степану Аркадьевичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или лучше подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьевич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было весело.

Вместе с этим Степану Аркадьевичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны".

Итак, один из подобных читателей — купец, жертвующий на храмы и украшающий дом свой плошками в Царские дни;

другой — настоящий барин, князь, значительный чиновник — и у обоих сходная и одинаково никуда не годная политическая логика!

Логика настоящая, правильная, уже давным-давно должна бы привести нас, русских, не только к отвержению политических идеалов, подобных идеалам современной Франции, Соединенных Штатов, швейцарского деревянного "гражданства" и т. п., но ко взгляду на весь собственный наш эмансипационный период, как на время в высшей степени опасного и, быть может, и трудно исправимого опыта...