Александр Кукушкин - Alma Matrix или Служение игумена Траяна

– Нет-нет, что ты, – человек встал, подошел к окну и раздвинул шторы, – это временное улучшение перед последним приступом. Самым последним приступом, понимаете, батюшка?

– Я схожу с ума? – Траян понял всю глупость этого вопроса в тот миг, когда спросил.

– Пожалуйста, сходи. Я подожду тебя тут, – человек уселся на подоконник. За его спиной опускалось солнце. Своими последними лучами оно доставало до кровати проректора, заставляя его щуриться из-за неприятного покалывания в глазах. Человек заметил это:

– Вам не нравится солнце, вам неприятен свет, батюшка. Вам больше по душе темнота и мрак. Почему бы это?

– Дешевый символизм, – перебил своего собеседника Траян.

– Конечно, – с готовностью подхватил тот, – дешевый. Но всякий символизм на самом деле именно таков! Дешевый, примитивный, тупой символизм. Особенно французский; фу, какая гадость. Но, ты знаешь, русский тоже так себе. Тебе разве не противны все эти тонкие чувства, неясные настроения, вся эта смутная пакость и переживания? А? Все эти неясности, тьфу! Всякий символ у нормального человека вызывает здоровое чувство омерзения. В первую очередь – Символ веры. Я так думаю, что именно он заложил традиции символизма, посмотри, сколько в нем поэзии, образов сколько! Разве это догматика? Никакой конкретики, стыдоба! Позор! Одни впечатления.

– Не нужно этого делать, – Траян попытался приподняться на локте и разглядеть гостя получше, – не нужно притворяться бесом. Ты не бес.

– За подобные оскорбления, господин проректор, воспитанные люди отвечают с рапирой в руках. А вы больны и пользуетесь тем, что я не могу вызвать вас на дуэль. Это низко.

– Ты – плод моего воображения.

– Запретный плод твоего воображения?

– Моего больного воображения.

– Докажите!

– Ты не бес. Я никто, я никакой аскет и молитвенник, я грешник, к таким не приходят бесы.

– Нет, я не бес. Хорошо. Я – дух.

– Ты плод моего больного воображения, я ведь болен, у меня горячка.

– Эх, ну ладно, ладно, уговорил. Да, я плод твоего воображения, но болезнь тут не при чем. Ты придумал меня, еще будучи здоровым. Я – Дух Московских духовных школ. А ты – мой творец.

Четвертый день за окном бушевала пурга. Андрей смотрел в слепое окно и кутался в старое шерстяное одеяло. Поселок умер, придавленный силой дикой стихии. В комнате было холодно, и изо рта шел пар. Андрей закрыл глаза, собирая волю в кулак. Тьма на улице была кромешная. До того места, где машина разгружала уголь, было совсем недалеко. Но чтобы дойти, надо было сперва выбраться наружу, откопав входную дверь. Потом расчистить для тележки путь и докатить её до спрятанного под снегом угля. Разбить смерзшуюся массу кайлом, погрузить на тележку и ехать обратно. И все почти на ощупь, держась за проволоку, потому что ветер был такой силы, что не только глаз открыть было невозможно, но и просто удержаться на ногах казалось подвигом.

Проволока, по которой ходил Андрей, оборвалась на пятой тележке. Металлический шнур, предельно натянувшись последний раз, безвольно опал и исчез в снегу. Порыв ветра сбил Андрея с ног. Тележку пришлось докатывать ползком. Потом по вырытой траншее он ползал за лопатой и кайлом, после чего, совсем окоченевший и задыхающийся, с трудом закрыл за собой дверь и упал на грязный пол рядом с печкой в жижу угольной пыли и тающего снега. Добыча угля заняла три часа, и сил больше не было.

При отсутствии сильного ветра и нормальной, не ниже тридцати градусов, температуры за окном, печка съедала три тележки угля в сутки, и в самой теплой комнате можно было рассчитывать почти на двадцать градусов. Но при такой погоде, как сейчас, угля хватит самое большое на двое суток нормального отопления. А мести еще может и неделю. Андрей поднялся с пола, прошел в соседнее помещение, зачерпнул воды и поставил чашку на печь. Было приятно смотреть на живые красноватые блики огня, слушая завывающие стоны ветра на улице. Света не было уже два дня.

– Тебе надо было оставаться там, на Чукотке. Тебе же там понравилось.

– Да, там хорошо.

Траян не видел своего собеседника, наступила ночь.

– Остался бы, и ничего этого не было бы.

– Чего этого?

– Вашего самодовольства. Тщеславия, раздутого до размеров всей Академии. Власть, батюшка, развращает, а вы гляньте, какая власть у вас. Ведь это вы, практически один вы, решаете, кому быть или не быть священником – выгнать студента или нет, поломать ему жизнь или простить, заклеймить позором отчисления из лучшей духовной школы страны или закрыть глаза на его проступок, – человек встал со стула, взял его за спинку и волоком дотащил до изголовья кровати проректора. Сел и продолжил:

– До вас все было нормально, поскольку проректорам дела не было до студентов. Но потом появились вы. И создали целый мир для себя и своей должности. Огромный мир. Придумали для него законы, населили его тварями и возомнили себя богом этого мира. И не просто сами себя богом возомнили, но и других заставили в это поверить. Вы гений, батюшка, но место вам в аду.

– Ты смешон, – Траян улыбнулся, – так хорошо начал, я уже было поверил, что ты Мефистофель, а теперь о семинарии заговорил. Смешно.

– Ну, точно у тебя мозги сварились, я же сам признался, что я – Дух Московских духовных школ. За несоответствие которому ты отчислил уйму народу. «Отчислить студента четвертого курса семинарии Андрея Введенского за несоответствие духу Московских духовных школ», – последние слова гость произнес голосом проректора. – А? Самая универсальная формула отчисления. На все времена, для любого случая. Кто такое придумал?

– Ба! Да ты хочешь поговорить об устройстве семинарии?! – Траяна разговор стал забавлять, хотя поначалу даже пугал. – Хочешь поспорить об устройстве системы с проректором по воспитательной работе?

– Как-то вы оживились, батюшка, нездоровым образом, – человек наклонился над проректором и стал внимательно вглядываться в его лицо.

– Кого ты мне напоминаешь? – Траян был уверен, что видел его раньше.

– Стараюсь всех сразу, хотя это ой как не просто, – человек взял запястье проректора и начал считать пульс.

– В смысле «всех сразу»?

– Всех тобою отчисленных сразу. А теперь особо не суетись и не нервничай, приступ начинается. Я пойду, схожу за врачами, помрешь еще раньше времени, когда еще поговорим-то? В ад меня ж не пустят.

– Если тебя придумал я, то пустят, поскольку ты часть меня.

– Нет, вы ошибаетесь. Это только с раем работает – всё, что создал человек прекрасного, остается с ним в вечности. Музыка Баха, «Илиада» Гомера, таблица Менделеева – хотя, чего там с этой таблицей делать, в раю? А в аду не так, там человек остается один на один с самим собой. Так что я умру вместе с вами, и даже сильнее вас умру, потому как умру совсем.