Карл Барт - Введение в евангелическую теологию

1. Достойной лишь отвержения, а потому подлежащей Божьему искушению, представляется всякая теология, ибо «при многословии не миновать греха» (Притч 10:19): даже если у нее перед глазами первая заповедь, ей обычно не удается избежать тяжких преступлений против второй и третьей заповедей, то есть избежать идолослужения и осквернения имени Божьего [6]. Где и когда теология была свободной от теоретически решительно отрицаемой, но практически все же предпринимаемой богоборческой попытки трактовать положительные, отрицательные и критические понятия, языковые формы и конструкции, с которыми она работает, не как притчи (gleichnisse), а как уравнения (gleichungen)? Где и когда была она свободной от попытки уловить Божественный Логос в свои аналогии, по сути, возвести их на престол Божий, поклоняться им, возвещать их, предлагать и рекомендовать для поклонения и провозвестия? Где и когда была она свободной от легкомыслия в гладком потоке мышления и речи обращаться с указаниями на дело и Слово Божье как с фишками, которые наугад, в надежде сорвать хороший куш, бросают на игорный стол обыденной речи? Какие бы красивые слова ни говорились тогда о Боге, как мог бы Он присутствовать при этом — или присутствовать иначе, нежели в молчании? В подобном смешении, — а разве не происходит оно постоянно там, где совершается богословская работа? — неизбежно и со всей очевидностью открывается несоразмерность между Богом и тем, во что позволяют себе верить относительно Него люди, Его встречающие. Не желая терпеть эту несоразмерность, Бог не может быть ни за теологов и их теологию, ни вместе с ними, но только против них.

2. Дело теологии находится под судом еще и потому, что как раз в богословской работе, пожалуй, почти что с необходимостью, проявляется всякого рода человеческое тщеславие. Там, где в действительности каждый должен был бы, не оглядываясь налево или направо, делать все, что в его силах, и затем относиться к лучшим результатам своих усилий с предельной скромностью и смущением, — там вопрос: «кто из нас больший?» [7]- оказывается, по меньшей мере, таким же интересным, как и лишенный блеска, смиренный вопрос о самом деле. Вот именно: кто самый великий? Кто обладает наибольшей притягательной силой и потому, например, самым большим числом сторонников в Церкви? У кого больше конфирмирующихся [8]? А в университете — у кого больше всего слушателей? (Вопрос, который даже порой может обернуться вопросом о коллективном тщеславии целого богословского факультета!) Чьи книги больше всего привлекают внимания и, может быть, даже читаются? Кого приглашают выступить с лекциями в ближнем и дальнем зарубежье? Короче говоря: кто с наибольшим блеском делает свое дело? А ведь, казалось бы, следовало сказать о теологах, если вообще так можно сказать о какой-нибудь группе людей: «Смотри, какая между ними любовь!» Но именно они становятся примером ревности в отношении всего, что постоянно носят друг против друга на сердце и на устах и что (в прежние времена грубо, а сегодня, как правило, мягко, вежливо и с оговорками, но тем язвительнее) пишут друг против друга — с недоверием и с явным чувством всезнайства. Так что Меланхтон наверняка был (и остался) не одинок в том, что подчеркнуто решил внести в список чаемых в потустороннем хмире очищений и улучшений еще и избавление от rabies theologomm, богословского неистовства. Разумеется, часто бывают достаточно серьезные основания для такого rabies, неистовства, и даже ревностное стремление отличиться в своем деле и, таким образом, стать «более великим», быть может, имеет в себе нечто хотя бы отдаленно похожее на оправданную, а теологам особо заповеданную заботу о господстве истины в Церкви. Но где и когда не преступались границы между этой заботой и раздраженным, неуступчивым самомнением? И может ли Бог поступать при этом иначе, нежели гневаться, а потому молчать? Может ли теология сражающихся (fechtenden) каждый за себя и друг против друга теологов, — будь она даже в других отношениях вполне замечательной, — быть чем-то иным, нежели теологией, искушаемой (angefochtene) самим своим предметом?

3. Достойной отвержения и искушаемой теология может быть также потому, что по своей природе она есть теоретическое дело — такое дело, в котором человек хотя и склоняется над Писанием, хотя и прислушивается к голосам великих учителей всех веков и, как можно надеяться, с чувством глубокого благочестия и с предельным напряжением собственного разума обращается к истинному Богу и к истинному человеку, но при этом, размышляя, медитируя и рассуждая вне пространства и времени, он слишком легко упускает из вида конкретную ситуацию, касающуюся как раз отношений между истинным Богом и истинным человеком. Теологическая экзистенция всегда несет в себе нечто от монастырской жизни: от ее спокойной интенсивности, но также от ее безмятежности и духовного комфорта. Нет ли поразительного несоответствия между тем, что так или иначе важно в теологии, между ее дискуссиями либо более или менее успешными замыслами, и блужданиями и заблуждениями, морем страданий и плача в окружающем мире и человечестве? Что происходило и что происходит в наше время? Там — до сих пор «не преодоленное прошлое»: безумие диктаторов вместе с их кликами, погрязшими в интригах, и послушно следующих за ними народов, но также и слабоумие их противников и победителей. Там — убийцы и убитые в концентрационных лагерях. Там — Хиросима, Алжир и Конго. Там — недоедание среди большей части современного человечества. Там — холодная война и таящаяся в ней мрачная угроза войны горячей, которая должна будет стать последней, ибо будет означать преднамеренно спланированный конец всякой жизни на нашей планете. Здесь же, в области теологии, — немножко демифологизации в Марбурге и немножко церковной догматики в Базеле. Здесь — открытие заново «исторического» Иисуса и помпезное открытие «Бога над Богом» [9]. Здесь — разговоры о Крещении и Причастии, о законе и Евангелии, о керигме и мифе, о Рим 13 и наследии Дитриха Бонхёффера [10], здесь и экуменические контакты. Ничто из этого не следует принижать или тем более очернять: несомненно, не зря много благородных людей пролили много пота ради всего этого.

Но — Kyrie Eleisonon — какое, собственно, отношение имеет все это к тому, что в то же самое время происходило и происходит там? Не есть ли теология роскошество, не бежим ли мы в нее от живого Бога? Не выбрал ли — именно с точки зрения предмета теологии — лучшую часть такой проблематичный теолог, как Альберт Швейцер, а вместе с ним и все те, кто тут и там без всяких богословских головоломок старается исцелять раны [12], накормить голодных, напоить жаждущих, дать приют сиротам? В тени великой нужды, нависшей над миром (в том числе и над Церковью в мире), не отличается ли всякая теология тем, что у нее так много времени и так мало спешки, что даже если она прямо не отрицает избавления во втором пришествии Иисуса Христа, но, тем не менее, будучи занята другими делами, слишком безмятежно смотрит на него? Я не делаю отсюда никаких выводов, например, таких, к каким пришел некий явно слегка помешавшийся молодой человек из Германии, который на днях посетил меня с вежливым требованием сжечь, по причине полной негодности, все мои книги (кстати, вместе с книгами Бультмана, Эрнста Фукса [13]и некоторых других). Я лишь задаю вопросы. Но это насущные вопросы, причем несущие в себе, — уже тем, что они возникают и от них невозможно просто так отмахнуться, — гнев Божий; вопросы, в корне поражающие все то, что мы практикуем под именем теологии.