Иннокентий Херсонский - Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа

Признание, напротив, Иисуса Христа за Мессию — и только оно одно — могло избавить, как замечал Сам Богочеловек (Лк. 19, 41–44), народ иудейский от тех бедствий, которые угрожали ему со всех сторон. При этом надлежало бы только рассеяться мечтам о земном всемирном владычестве Мессии: но эти-то мечты, по свидетельству истории, и довели до погибели Иудею, побудив ее безрассудно восстать против римлян. Надлежало только потерять силу нелепым преданиям фарисеев, прекратиться пустым спорам книжников, окончиться бесполезным хитросплетениям совопросников. Но от этих-то зол и страдали вера, нравственность, гражданство, отсюда и брали начало все кровавые явления, которыми так богата история народа иудейского перед его падением. Надлежало наконец с признанием Иисуса за Мессию выйти из забвения древней чистоте и простоте нравов, прийти в силу истинной набожности, религии очиститься от суеверия, законам освободиться от пристрастных толков, умам получить лучшее направление, сердцам познать истинную любовь к Богу и ближним. Но в этой-то благотворной перемене и состояло бы духовно-нравственное возрождение народа иудейского, то изведение его из гроба, которое предвидел некогда пророк (Иезек. 37). К сожалению, все это сокрыто было от очей лжеучителей иерусалимских (Лк. 19, 42). Они опасались, по замечанию блаженного Августина, потерять временное, нимало не думая о вечном, и потому потеряли то и другое. Не будучи способны вникнуть в высокую цель действий Иисуса Христа, почувствовать и оценить превосходство Его характера и чистоту учения, понять простоту и вместе действенность средств, которыми Он хотел доставить, между прочим, земному отечеству Своему счастье и земное, ожидаемое от Мессии, — они судили о Нем и делах Его превратно, поверхностно, злонамеренно. Имея сами нечистые виды, никогда не действуя бескорыстно, для общего блага, думали, что и все действуют, подобно им, — ищут только своих выгод. При таком образе мыслей удаление и, в случае неуспеха в том, смерть Иисуса Христа представлялись вельможам иудейским необходимым средством избавить себя и отечество от мнимых опасностей. Всякая другая мера казалась слабой, неверной, а потому неблагоразумной (Ин. 11, 53) (Злат. Беседы на Ин. 64).

Благомыслящие члены синедриона, расположенные к Иисусу Христу, вероятно, должны были щадить покров лицемерия, принявшего теперь вид любви к отечеству; сорвать его явно значило бы вооружить против себя все полчище Каиафино. Оставалось, не касаясь источника мнений и опасений противников, предполагая их даже происходящими из любви к отечеству, — сражаться тем же самым оружием, показывая, что их основания не тверды, заключения не верны. Негодование первосвященника против разномыслящих, которое мы скоро увидим, не оставляет никакого сомнения в том, что в защиту Иисуса Христа сказано было немало (Ин. 11, 49). И чего нельзя было сказать в защиту Того, в Ком не было и тени греха? Между тем как зловещие книжники опасения свои, по необходимости, основывали на одних выдумках, друзья истины имели право ссылаться на дела и события неоспоримые. В опровержение нечистых намерений, приписываемых Иисусу Христу, могли указывать на божественную чистоту Его нравов, на Его высочайшую любовь к человечеству, на образ Его жизни, в котором невозможно было заметить ничего предосудительного. Именем человечества могли требовать, чтобы не осуждали Праведника, не рассмотрев беспристрастно, виновен ли Он в том, в чем Его подозревают (Ин. 7, 51); именем того же самого отечества могли умолять не спешить с осуждением Того, Кто имеет на Себе столько признаков Мессии, в Ком большая часть народа находит для себя величайшее утешение и назидание. Могли выставлять опасность заблуждения в том случае, если будет отвергнут истинный Мессия (Деян. 5, 39); могли даже напоминать о действии по совести, которая, без сомнения, каждому члену или говорила, или готова была сказать, что он действует неправильно, если действует против Иисуса.

Все таковые внушения проистекали сами собой из любви к справедливости, из уважения к законам Божеским и человеческим; а потому предлагавшим их не было нужды опасаться упрека, что их так заставляет говорить пристрастие к Иисусу, которое в настоящих обстоятельствах было бы врагами Его сочтено за измену отечеству. Но эта-то самая правота и бесстрастие одному из первосвященников, председательствовавших в собрании, показались недальновидностью, грубой простотой, приличной простолюдинам, а не членам синедриона. Дело Иисуса, по его мнению, было делом не совести и справедливости, а общественного порядка, при этом должно было смотреть не на что другое, а только на общественную пользу или вред. «Вы, — вскричал он как бы в некотором исступлении, — ничего не понимаете! К чему эти человеколюбивые умствования? Такая правдивость и чувствительность? Пусть Он будет совершенно невинен и праведен: но Его жизнь, как видите, несовместна с благоденствием общественным; и Он должен погибнуть!» Это жертва необходимости: ибо уне есть, да один человек умрет за люди, неже весь язык погибнет (Ин. 11, 49–50).

Евангелист, пересказывая последние слова Каиафы, замечает, что они изречены им не от себя, а по некоему вдохновению и что в них, без нарушения мысли первосвященника, можно видеть разительное предсказание о спасительной для всего рода человеческого цели смерти Христовой, ибо, продолжает евангелист, Иисусу действительно, по предопределению свыше, надлежало умереть не только за народ (иудейский), но и чтобы рассеянных чад Божьих (язычников, уже предназначенных к чадству Божьему) собрать воедино.

И такое прорицание вышло из уст первейшего врага Иисусова, Его убийцы!.. Вышло потому, как замечает святой Иоанн, что Каиафа был на то время первосвященником; а кому приличнее произнести суд о цене жертвы, как не первосвященнику? — «Каиафа, — по глубокому выражению одного пастыря Церкви, — прозвучал в этом случае, как колокол, в который на тот день надлежало благовестить». Луч как бы высшего озарения отразился на мгновение в мрачной душе саддукея, как луч солнца отражается в мутной и зловонной воде, не теряя своей чистоты и силы.

Изречением Каиафы окончились прения синедриона, и голос врагов Иисусовых взял решительный перевес. Льстецы Каиафы, которыми был наполнен синедрион, даже не нарушая приличия, могли объявить мнение его как бы приговором самых небес, потому что между предметами тогдашней народной веры было и то, что Бог открывает иногда волю Свою через великого первосвященника. Искусный оборот, придуманный Каиафой, казалось, должен был без оскорбления заставить молчать самых друзей Иисуса, если только они не хотели защищать Его явно, как друзья: с ними не спорили уже о Его невинности; требовали только пожертвование этим невинным человеком для блага общественного по той одной причине, что Он имел несчастье явиться на свет, так сказать, не вовремя и не у места (Ин. 11, 53). Определено немедленно объявить от лица синедриона, чтобы всякий житель Иерусалима, коль скоро узнает о пребывании где-либо Иисуса, немедленно объявлял о том своему ближайшему начальству (Ин. 11, 57), которое должно взять Его и представить синедриону.