Иоанн Мейендорф - Византия и Московская Русь

В Московской Руси «универсалистское» сознание хранило и выражало монашество, утвердившееся здесь еще в XIV веке, когда византийская идеология и духовные влияния шли мощным потоком. Это отразилось в литературе. Д. С. Лихачев, объясняя назначение вычурного и цветистого стиля «плетения словес», отмечал, что этот стиль являет собой стремление открыть «универсальное, абсолютное и вечное» в «частных, конкретных и временных» событиях; этот стиль употреблялся в подражание греческим образцам, поскольку — согласно своеобразной генеалогии священных языков, составленной болгарским «философом» Константином Костенецким, — славянский язык есть сын еврейского (отца) и греческого (матери). [795] Ср.: Д. С. Лихачев, «Некоторые задачи…», с. 110–112. 117. Именно потому, что Россия была «народом», а не «третьим Римом», русская церковь (часто вопреки жестокой политике ассимиляции, проводившейся московским правительством) считала правильным распространять православие среди других народов: миссионерская деятельность св. Стефана Пермского заключалась в подражании св. Кириллу и Мефодию и в переводе Писания и богослужения на язык пермяков. Его примеру последовали многие русские монахи и иерархи.

То же универсалистское сознание нашло защитников среди исихастов — «нестяжателей» XVI века, которые проповедовали идеал монашеской бедности (отстаиваемый митрополитом Киприаном) и одновременно, поддерживаемые Максимом Греком, осуждали административную независимость русской церкви от Константинополя и считали ее узурпацией. Позже, в XVII веке, в старообрядческом расколе с наибольшей силой отразились провинциалистские и националистические тенденции русского православия: «староверы» протестовали против введения патриархом Никоном обычаев «развращенных» греков.

К традиции византийского христианского универсализма в несколько иной форме прибегали и те, кто был недоволен зависимостью русской церкви от светской власти. В среде, близкой к архиепископу Геннадию Новгородскому (1484–1504 гг.), который не был ни исихастом, ни нестяжателем, зато был знаком с западной моделью церковно–государственных отношений, появляется крайне интересная и очень популярная «Повесть о белом клобуке» — своеобразный русский вариант такого исключительного документа, как «Donům Constantini», сыгравшего необычайно важную роль в выработке основополагающих понятий западного и восточного средневековья. [796] Ср., в частности: Н. Н. Розов, «Повесть о Новгородском белом клобуке как памятник общественной публицистики XV века», 245, IX, 1953, с. 178–219 (анализ разных редакций и изводов; хронология, библиография). Из последних исследований Повести: Labunka, неопубликованная диссертация. Колумбийский университет, Нью–Йорк, 1975 г.

Согласно «Повести», римский папа Сильвестр после обращения в христианство императора Константина получил от него в дар белый клобук. При императоре «Каруле» (т. е. Карле Великом, начавшем на западе религиозную полемику против Византии) и папе Формосе (891–896 гг.; его часто называют родоначальником схизмы), в Риме стали пренебрегать чудодейственной силой клобука. Последний православный папа послал клобук в Константинополь императору Иоанну Кантакузину и патриарху Филофею, который, предвидя грядущее падение Нового Рима, послал клобук новгородскому архиепископу Василию Калике (1330–1352 гг.). Заключение повести составляет изложение идеи «Москвы — третьего Рима»: все царства соединятся в русском царстве, где обоснуется патриархат.

Разбор хронологических и исторических несоответствий этого рассказа, а также нашедших в нем выражение новгородских претензий не имеет прямого отношения к нашей теме. Для нас знаменателен тот факт, что героями легенды о мистической связи между римским папством, Константинополем и Россией выступают именно Иоанн Кантакузин, патриарх Филофей и новгородский архиепископ Василий Калика. «Повесть», вполне разделяющая представление о нераздельности империи и церкви, как и «Donům», инициативу выделения римского епископа среди прочих и посылки ему белого клобука закрепляет за Константином. Более того, в передаче клобука в Россию играет роль не только Филофей, но и Иоанн Кантакузин. А в самой России получателем клобука является не князь, а архиепископ Василий Новгородский, которому, как мы видели выше, митрополит Феогност даровал право ношения полиставриона («риз крешатых»). [797] Глава 4, прим. 84. Архиепископ Василий Калика действительно носил искусно сделанный, драгоценный белый клобук, который нашли в его могиле. (Н. Н. Розов, ук. соч., с. 191–192). Клобук мог расцениваться как отличие, дополняющее полиставрион. Его преемник Моисей на фресках в Болотове тоже был изображен в белом клобуке. Чтобы подчеркнуть значение этой привилегии, дарованной церковному иерарху, «Повесть» утверждает, что чудесный белый клобук «честнее, чем императорский венец». В это утверждение авторы, несомненно, вкладывали очень конкретное содержание: византийское наследие, связанное с Кантакузином, Филофеем и исихастами XIV века, — это нечто по природе мистическое, и на Руси оно подобает не государству, а церкви. Царь Иван IV прекрасно сознавал этот подтекст «Повести», не любил ее, и в 1564 году передал право ношения белого клобука митрополиту Московскому — как главе русской церкви. [798] Ср. 239, с. 292–295. Соколов, однако, считал «Повесть» произведением XVII века, что теперь опровергается исследованиями рукописной традиции, проведенными Розовым и, позднее, Лабункой. После 1589 года эта привилегия перешла к московским патриархам. Но поскольку белый клобук, согласно легенде, знаменовал превосходство священства над царством, все более секуляризирующееся русское государство по–прежнему не любило этот символ. Петр Великий, упразднивший патриаршество, решил, что легче всего уничтожить символическое значение клобука, сделав его обычным элементом облачения: он даровал право ношения белого клобука всем митрополитам русской церкви и тем самым лишил его исключительности.

Образование мощной империи, особые пути развития украинской культуры, испытавшей сильное польское влияние, секуляризация государственной власти при Петре и Екатерине, — не говоря о том, что происходило в XX веке, — все это реалии русской истории. Если говорить на языке политики, то концепции, порожденные принадлежностью Руси к «византийскому содружеству» и проводившиеся патриархом Киприаном, преп. Сергием Радонежским и преп. Стефаном Пермским, были не более чем мечтой. Однако мечты, питаемые энергией истинной духовности, обладают замечательным свойством наделять жизнь народов — да и всего человечества — мерой сужденья, нормами поведения и историческим мышлением. Возрождение монашества в XIX веке, универсальная сила религиозного искусства, достигшего апогея в творчестве Феофана и Рублева, вообще жизнестойкость православия в стране, где религия изгоняется из общественной жизни, — из всего этого сплетается ткань русской культуры, непонятной вне византийского ее контекста. События XIV века, сопровождавшие рождение современной России (так как Киевский период — это, скорее, до–история ее), оказываются необходимым ключом к пониманию проблемы в целом.