Владимир Бибихин - Узнай себя

Но как разобраться в целом городе?

30.8.1983

Соблазнительно освободиться вчистую от чужих и собственных упреков, это делает царем. Или так «разоблачать» внешние упреки, чтобы они, по моем здравом размышлении, не ставили меня в тупик. А то другие люди и сам постоянно сажаешь себя в безвыходный колодец. Благодать, только она выводит; и то не полностью, неведомо когда и без гарантии что надолго. Тогда можно снова дышать. Но что это за ломимое создание, человек! Он всегда как сноп на току, или как горный ручей, пробивающий себе невозможный путь. Хорошо воде; а если бы горный ручей был телом. Едва хочешь подняться, тебя сбивают, повалив; а замкнешься, еще и подозрение, дознание, — нет, решаешь, лучше жить открыто.

Так обрушивается все, прорываются струйки благодати и то, что успело с ними поплыть — конечно, временно потому что тоже отсеется. Что живо, было так много раз просеяно. Мориак прав: поэтическая благодать близка к общей. Но не то же. Первая исторична, она во времени и месте, она сродни таланту и сама есть талант. Вторая без времени, невместима, безымянна. Одна не прогоняет другую. Так у Пушкина.

Когда Бальмонт упрекает Иванова, что он медоточивый дистиллятор, а Иванов как террорист тут же берет его в заложники и грозит: ты не смеешь отрицать меня — или ты не поэт (Дневник 2. 6. 1906), то дай Бог поскорей унести ноги из этой тесноты. Горе тому, кому удается пробить себе путь кулаком. Нет, пусть нас зовут маленькими и робкими людьми, но мы будем как курица верить меловым чертам.

10.10.1983

Как иногда бывает достаточно краткого веяния неведомо чего, одной фразы, чтобы зажечься. Чего не понимают историки: если я кого‑то цитирую или называю, значит так надо в моей экономии. Это не «свидетельство о литературном влиянии» или «идейном преемстве», а плюс моего стиля. Или, если хотите, это важнее всякого «свидетельства»: построение моей истории. Я так леплю свою историю. Я принимаю в нее, скажем, Боэция. «Экономия имен» у Петрарки.

Свобода. Простор. Непринужденность.

Я не хочу никому ничего доказать. Это бывает от убожества. Я с самого начала уже был молчалив и задумчив. От молчаливой задумчивости — всё. Это я только потом уже стал хлопотать. Догонять. А не надо было. Страх выгонял из тайников.

Тяжелое отравление мнениями. Еще худшее — императивами. Мы втайне успеваем просчитать возможные бедствия наших мыслей, решений и действий раньше чем осознаем. Расчеты идут в том полутемном пространстве, в котором Платон помещает математику. Такой расчет всегда просчет. В нем нет ни его же побудительной причины, она начисто вытесняема, ни учета все равно принципиально неучитываемых вещей. Всех, которые не в месте, а сами и есть место.

Троица, которая есть Единица, велика тем, что догматически, авторитарно запрещает считать. Он Один, но Их все‑таки Трое. Пока авторитет имеет не меньше прав чем очевидность, мы не обязаны подчиняться расчетам. Убога, бездомна, неблаговидна душа, которая позволила на своих просторах гулять темным расчетам. А ведь надо одно: спокойной задумчивости. De la présence.

Люди, как правило, слишком много умеют. Из‑за этого они то и дело останавливаются, оседают и закладывают башни. «Построим здесь три алтаря.» Подвернувшаяся точка опоры провоцирует расположиться. А если ее нет, пользуются ничем для добывания чего‑то. Производство. Когда, может быть, человек создан для полета. «Человек создан для труда, как птица для полета.» Петрарка тут, как его Августин, plus dicit et minus vult intelligi. Труд и есть этот полет. Не будет полета без труда. Но и весь труд ради полета.

6–7.8.1983

Запад показал, на что способен свободный. На Востоке еще никому не удавалось подняться. Но вечный день? Восток нужен Западу как ночь дню. Другая чем ночная Россия миру выходит не нужна.

6–7.8.1983

Я беден, не счастлив, ночами меня тревожат мысли. Это длится и длится много лет. Приходит человек, который уверенно говорит мне: «Ты беден, несчастен, потому что виноваты вот те, богатые и счастливые за твой счет». Я полуверю ему; и вот я захвачен в борьбу. Звавший меня становится влиятелен и оживлен; я был не счастлив, стал несчастным. Раньше я не очень винил себя, теперь совесть мучит меня вдвойне: не смог, не добился, хотя счастье в человеческих руках. — Я не знал, что звавший с самого начала втайне принадлежал к тем богатым и счастливым; я был ему нужен такому; и со мной стало как раз то, что он мне описал. Я перуанский крестьянин, он из Senderо luminoso.

3.10.1983

Стихия повиновения — прямо дионисийская по своему упоению — у нас ничуть не хуже чем у немцев. Но она ограничена областью establishment, stato. Тягло — establishment. Остальные, правда, необходимы, и их терпят. Stato подобно ордену. Здесь свои узнают своих с полуслова, однако всегда пользуются для подтверждения своей интуиции документами. Рабочие целиком входят в stato как бы одним лицом, подобно тому как на всех животных одного рода, по католическому богословию, одна живая душа. Абсолютно бессмысленно воображать их нейтральным народом , хотя они иногда, играя, дают повод так думать — как важный человек любит иногда прикинуться простым. Они давно с головой «куплены», прежде всего той главной монетой, которую имеет stato: securitas. Они se‑curi. Уже лишь второе мести по важности даже для них самих занимают получаемые ими привилегии. Кстати и в привилегиях главное их обеспеченность. Почти исключительное средство выработки и поддержания курса этой монеты не позитивное, а негативное, именно систематическое и периодическое разрушение любой обеспеченности, достигаемой помимо stato. Всего лучше тем, кто и обеспечен привилегиями stato и под их прикрытием проявляет личную инициативу.

24.2.1984 (по дороге из магазина

автомобилей, где скучают строгие девицы)

Как тонущему вообразить, изобразить играющего. Тонущему и нет времени, он слишком занят. Вода уже у него в горле, силы кончаются. Разум подсказывает прекратить борьбу, чтобы встретить смерть не в суете. Важно, что и здесь есть выбор между более достойным и менее достойным. Человека он никогда не покидает. Ἀρετή.

15.3.1984

«Лев на площади», львы в вавилонском рву. «Цари зверей», способные справиться и с быком, не то что с человеком. Лестно и страшно иметь такого. Как легко их отстрелять.

Чувство говорит, что сила, страсть, даже «злая», не зло. И разве плохо было человеку среди зверья.

За человеком охотится философия душа. Она всегда властно берет свое, и возьмет, что бы ты ни сделал. К сожалению, ты останешься философом, хочешь или не хочешь. Отдашь все равно, хотя бы душа всё расточила зря. Лучше отнесись к делу спокойно и успевай только следить, куда идет добро (время, ум, силы). Обычно на ветер.

Экономнее детское и юношеское безумие чем взрослая трезвость, Якобы всё упорядочил. Как бы не так, через черные дыры свищет сквозняк. Лучше игра. Так больше серьезности. А порядок? Он хорош, но во вторую очередь.