Владимир Бибихин - Переписка 1992–2004

О.А. Седакова: Текст этой переписки существует благодаря Ольге Лебедевой. Это она соединила письма Владимира Вениаминовича, хранившиеся у меня, с моими письмами, хранившимися в их доме. Переписка продолжалась двенадцать лет, письма писались обыкновенно в летний сезон, с дачи на дачу, или во время разъездов. В городе мы обычно общались иначе. В долгих телефонных беседах обсуждали, как сказала наша общая знакомая, «все на свете и еще пару вопросов».

Публикуя письма, я делаю в них небольшие купюры, отмеченные знаком […], и заменяю некоторые имена инициалами. Другой редактуры в тексте писем нет.

Ожигово, 16.7.1992–20.7.1992

Дорогая Ольга Александровна,

после ночной грозы и ливня, при полной ясной луне, смешение молочного света молнии с ее, в сравнении, все-таки чуть солнечным светом, утренняя свежесть не вяжется с печальным состоянием нашего огорода, где малина посохла, клубника повяла, сливы уж точно опадут, яблоки обязательно сорвут — природное и человеческое смешивается, природное в этом году тревожно и начинает поправляться только сейчас, человеческое балансирует между раем и адом с сужающимся промежутком. — Читая у Хайдеггера его ссылку на его книгу, я еще раз поразился, как это на Западе написанная книга стоит, остается, какая-то и тысячу, две, три тысячи лет. В этом смысле у нас — апокалипсис здесь и теперь, потому что написанная книга бессмысленна и безнадежна сразу , тут же, не имеет шансов, стерлась, растрепана, отвезена на телеге на астраханский рынок. Наше «Слово о полку Игореве» — болезненная, жалкая попытка иметь тоже все-таки старинный эпос, раз все его имеют. — Эта обреченность всего написанного, заранее, не означает только для меня, странным образом, бессмысленность писания, а как раз наоборот, бессмысленность в России всего, что не писание, клочки бумаги, куда-то складываемые, как-то кому-то безнадежно подсовываемые, на чердаке в старом чемодане и в яме лежащие. Пиши, пиши что-то, говорю я себе, и клади куда попало, все равно никто читать не будет, а и прочтет, отложит в недоумении не поняв, ну а что ты хотел, на маленькой земле, но все-таки с огненным внутри телом, под палящим солнцем, ты хотел, чтобы твои клочки бумаги не истлели, очень быстро, — но все равно, говорю, ничто другое вот уж точно совсем смысла не имеет, занимайся этим безумным, сумасшедшим делом, пиши неведомо кому неведомо что.

ТВ, которое мы в этом году иногда смотрим, откровенно абсурдно. Нелепую «экономику» прокомментировал легким гениальным, мне кажется, жестом Любшин в «Черном монахе» (13.7.92, 17.20 I прогр.), у которого далеким вянущим полусонным голосом двое откинувшись полулежа говорят о начале нового образцового русского хозяйствования, примере процветания, голоса звучат все более обветшало, сникая в дымке кадра, и оба засыпают: все раздавлено, заранее разметано ходящим своими небесными орбитами черным монахом, и в отчаянии в конце картины все-таки еще вдруг куда-то безумно бегущий Любшин, бéгом кошмара, когда сверхусилие бесполезно, падает в землю (как-то так получается, что сразу в землю, не на землю, и остается после всего, я говорю, только жест). — Не надо думать, что в Японии, на Западе исключительно порядливые люди, не как у нас: ах нет, толпа там такая же, как у нас, но она уже сникла и терпеливо подчинилась хозяевам времени, инженерам, изобретателям, репортерам, безумным проектировщикам, и ходит по струнке, потому что и о ней там организаторы успевают немного позаботиться. На Россию должны смотреть, потому что в России только человек может пока (наверное, недолго) позволить себе роскошь, не встраиваться в технику.

[…]

Вы в расписании читающих в следующем семестре — «Данте». Я в этом списке — «Ренессанс», который для меня тоже — Данте и его возвращение у Леонардо, Макиавелли, Гвиччардини, Боттичелли, через Петрарку и Боккаччо, а то, что обычно называют Ренессансом, гуманизм, я называю уже ренессансной схоластикой. Но все это имеет малое отношение к делу . Дело — наше положение, русское слово, вещь слишком тонкая и бездонная, чтобы не считать опасным всякое уверенное говорение. Искать, прислушиваться, удивляться, знать, что слово дается не нам, и когда — редко — через нас, то не дай Бог его придержать, для себя.

«Прошел трактор, разворотил дорогу». Нет прошел не трактор, трактор изобретен чтобы делать дорогу, и каждое прохождение трактора могло бы, должно было бы помогать земле. Прошел не трактор, а как в теле может быть чужой, так в кабине был одержимый — только чем? Не злом: непомерностью бытия, его нерешаемостью, хоть тресни, хоть сойди с ума. Пока есть такая одержимость, есть Россия, которую нельзя «обустроить», которую устроит только мир. Солженицынское «обустроить» — это наследие еще той, царской имперской сталинской задачи. Сталина и царя мы не поняли, и пока не поняли, с места не сдвинемся.

Лев Аннинский жалеет в «Аргументах и фактах» о провале «литературного процесса», который, хоть с Горьким и Маяковским, все-таки куда-то какими-то «стадиями» вел. Я написал ему, что зря он печалится, «процесс» идет вовсю, и нужен ли тот «процесс»? Ах: людям хочется железной колесницы, паровоза, к которому прицепиться. Я думаю о Вас, которая слышит то, что слышит, или не слышит, и внутри «процесса» ли начинает слышать и без «процесса» ли глохнет? Литераторы жадно вцепились в «место», печатную страницу, и, думаю, «дело» не может по-честному остановиться, не дойдя далеко, до средневекового одного экземпляра (не «самиздата», который по-своему массовый), показанного одному человеку.

В пятницу будет Ваша и Ольгина Ольга […].

Я надеюсь, что у Вас все мирно. Если Вы напишете буквально два или три слова, то Вы понимаете, как нам это будет много.

С благодарностью —

Азаровка, 6.8.1992

Дорогой Владимир Вениаминович,

спасибо за письмо! (Оно шло всего две недели) Только что по «Свободе» я слышала умный и выдержанный ответ Бориса Хазанова (которого я вообще люблю, и как эссеиста, и особенно как прозаика, автора «Я воскресение и жизнь» — Вы читали?) на неприличные вопли о «процессе» Аннинского, о которых Вы пишите. […] То, что во всем этом видно, как день, я бы назвала: мелкость. Хотя может быть и точнее название. Мелкость, мне кажется, — демон этой эпохи. А они обличают «соблазны» начала века, «демонизм», «прелесть» Блока ли, еще кого. Конечно, те демоны им не грозят. А что мелкость демонична, это им в голову не придет — или инфернальна? Это ведь еще до входа в Ад у Данте, помните — ignavi:

né lo profondo inferno li riceve,

ch’ alcuna gloria i rei avrebber d’elli.

Inf. III, 41–42

Данта, как видите, я читаю, но вижу, каким безумием с моей стороны было заикнуться о курсе.