Владимир Бибихин - Узнай себя

10.8.1987

Все подобрались к конгрессу по науке, русские умеют мобилизоваться. Взвинченность постовых, поднятых по тревоге, санитаров скорой помощи. Показать желательную маску Европе. Лишь Европа волнует, третьего мира хоть бы и не было.

13.8.1987

Старые скучные философы говорят по ТВ, дряхлые собаки, они теперь набираются долго дерзости чтобы куснуть, вместо этого смелеют только до краткого хриплого и тихого лая и тут же от страха отчаянно виляют хвостом, обороняют нашу культуру, чистую, от грязи западного ТВ, подозрительного и безнравственного. Хоть плачь.

17.8.1987

Голоса мира. Каждый со своим определенным «мнением», словно сумасшедший, у которого ни тени сомнения в своих планах, нет ни минуты тишины, благодатного покоя. Громыхание, оглушающее, пустых железных барабанов, чтобы ошеломить, заставить людей поворачиваться. Особая и вечная порода людей, командиры, которые ненасытимо гонят: невозможно представить достижение, после которого они бы присели, задумались.

22.9.1987

Целый день в городе большое движение черных лакированных машин. Один промчался, ведя такую машину, пустую, в злой страсти, сильный мужчина; какая экология, он разнесет и сожжет всё что попадется ему под ноги, как он может что‑нибудь пожалеть в своем броске.

24.9.1987

Какая у людей готовность двигать тяжелое. Топчут траву, портят одежду; надрываются, т. е. всё гори, но то бревно перенеси, подвинь. Не от этой ли страсти к передвижению масс вещества все наши стройки, запруживания рек. Поскорее переменить лицо земли. — Обычное загнанное состояние, хореическое, холерическое, на коротком замыкании между последней целью и теперешним действием. Нет покоя, размаха; почти нет оглядки на природу. Неужели весь работающий народ в таком провале? Здесь, а не в «эстетике», разум художественных ремесел: там ум не спит, в нем живет мысль о мире, земле, небе, жизни. Ужас стандартизованного массового производства: оно прямо заставляет не думать о целом.

27–28. 9.1987

Человеческая среда становится постепенно в такой же мере нежилой как и природная.

5.1.1987

Читаешь Вергилия, упиваешься незагроможденной пустотой того мира. Какие гулкие просторы. Как одежда, мир должен быть вольный, плавный. Для чего? Современный утилитарист давно бы заставил тот простор тысячью вещей и инструментов. Там — нет, неизрасходованный простор входит в ценности жизни.

18.11.1987

У людей жажда успокоительного устройства, они так умеют благоговейно притихнуть, так любят. Церковь для того чтобы пестовать эту благоговейную натуру? Но тогда признай: она природный институт, и ничего больше от нее не жди. Ты невольно бунтуешь и даже рад, что на улицах бездомный, молодой, неверующий народ.

4.12.1987

Удивительная черта нашего времени: словно каждая жилочка тела страны перерезана, и если всей силой она вознамерится подмести себе улицу или спасти несколько тонн картошки на складе (в этом году, похоже, вся картошка погибла), то все равно не сможет. Грозный паралич, который проявляется и в совершенно явном расхождении между указанием и исполнением. Указывают виноватых: огромное количество властей. То есть уберите только эти власти от нашей шеи, и мы всё наладим. Не знаю. Дышит со страшным трудом и хрипом какое‑то другое, беспамятное существо; душит обморок неведомый, подлунный. От земных верхов идет только простая глушь.

13.1.1988

Длинная хроника похорон Ленина. Общее сиротство, мужчины того сорта, о котором Аверинцев сказал что они совершенно никому не нужны; нет дам, женского, только «товарищи». Народ сирота, и ясно, что над ним нависает гроза. Потерянная масса, терпеливо и преданно высматривающая что‑то. — Новый идеолог того, как жить и как думать, в «Новом мире». Воду он еще больше мутит, и ясен только осадок, все тот же: страх, робость, непокой, готовность сорваться с места и куда‑то бежать. В стране живо только одно: боевой навык ринуться, напасть, вырвать, замереть. Но нужной пищи, среды ему стало мало. Через день постановления о «рабочей силе», об «использовании водных ресурсов». Обреченность в лексике. Та заботливая напряженность, дотошная требовательность без капли юмора, без крупицы широты, которая не может не кончиться срывом, отчаянием, запоем, прямо ведет к нему. Боюсь, каждое такое постановление не меньше беда чем разброд народа, высыхание и загрязнение воды. — Нет вкуса к простой правде. Действует знаменитое «чем хуже, тем лучше», которым страна заразилась давно. Теперь в форме: всё погибнет, всё бесполезно, так почему бы и мне не действовать. Снова сила, догоняние, крутость. Что одно только нужно стране: дыхание, покой, забота о живом, еще больше о духовном. Так больной и умирающий продолжает тихонько заботиться о высшем, не отчаиваясь, не надеясь; так раненая волчица кормит волчат. Там как хотят, а ты молись об образумлении, об облегчающем вздохе, о простодушии, терпении, труде.

21–25.1.1988, 1–3.4.1988

Не от Я, которое тяжело и мешает, говори, в нем тебе делать нечего, оно твой труп, а от уместности, которая не твоя даже или в очень малой мере твоя. Есть слово, в частности, сложившееся слово, и оно уже так явственно есть, что добавочная инстанция, например Я, только загромождает и тяжелит. — Данте в «Пире» говорит, что человеку, слава Богу, не дано стремиться к недостижимому и например познать божественные вещи, «каковы они сами по себе», он просто не хочет. В «Божественной Комедии» он говорит, ты знаешь, об уме, звере в берлоге. Где же Троица, догматы, литургия? какой их статус? Непостижимый, удивительный, свободный. Их статус — вещей, которых нет. Это то самое, что увидел Толстой в рассказе о сумасшедшем. Они есть — и их нет, как во сне, как в сказке. Здесь мерещится такое отношение между людьми, как в театре, на костюмированном бале. Или театр тоже правда? Dichterisch wohnet der Mensch. В этом вся правда, а остальное — больное падение крылатых коней на тяжелую землю.

10.2.1988, 18.2.1988

История захватывает или, вернее, всегда уже захватила человека, как сила тяготения. Сила солому ломит. Но вот что: мы не должны подчиняться ей как животные подчиняются инстинкту. Свобода; а с ней вещи, которые ни для чего, правда, красота. В самом деле, ведь правда, признайся, тебе нужна только ради правды, красота только ради красоты. Вещи, которые понять и особенно держать труднее всего, почти невозможно. На вопрос «для чего?» имей дух спокойно ответить: «ни для чего». И вся сила мира всеми его голосами, каких ты и не знаешь, и не подозревал, начнет тебя сбивать так, что ты не услышишь собственного голоса, как среди грохота боя. «Дхармакшетре, Курукшетре…»

4.5.1988

Джойса можно сразу и понять и полюбить. Он тот молодой человек под лестницей в моем «Отчаянии», the underdog. Когда Христос возвышается над другими своей позолоченной нищетой, становится некуда податься; мы, нищие, немеем оставленные. Джойс спокойно и деловито сходит ниже, располагается среди нас, отверженных, нищий ирландец, чудак, изгнанник: без веры, семьи, родины. Какая странность, будто он «оставил церковь»: да разве Христос сейчас крестился бы, прятался бы под крышей? Силы Бога и дьявола в этом мире давно расходились так, что церковь жмется в углу, в лучшем случае мечтает остаться «культурной величиной». Христос конечно с Ницше, Джойсом и Хайдеггером, с Böll, а не с ней.