Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

А в области палеонтологии, и это очевидно, самых больших и удивительных достижений добьется тот, кто хорошо знаком с зоологией, я хочу сказать, с поведением и жизнью зоо, животных, ныне обитающих в мире. Но оттого‑то я и не могу никак понять, как могут успешно изучать поэтов, почивших века назад, похороненных, чьи косточки уже и черви обглодали, те, кто начисто не любопытен к поэтам живущим, дышащим, вкушающим, пьющим и поющим. Такие спецы по стародавней поэзии, — я кое с кем из них знаком — кому мешают живые песни живых поэтов, это те несчастные, которым ни к чему, чтобы музей, где выставлены и расклассифицированы скелеты, посещали живые люди из плоти и крови. Им желательно общаться исключительно с первыми. А поскольку у живых углядеть скелет, пока плоть не пожрана тленом, никак нельзя, они ума не приложат, как их классифицировать, а потому и объявляют их поэзию нелепой, абсурдной и много хуже прежней. Никто не сподобится в их глазах весомости, пока не умрет, пока не погребен и кости его не обгложут черви. Они‑то ведь изучают скелет, поэтические кости, и даже будучи специалистами по поэзии былых времен, все равно не чувствуют ни плоти, ни человеческого тепла эпохи, того времени, когда эти кости только начинали в теле формироваться; они полагают, что способны оценить ушедших гениев, но они не способны узреть гения завтрашнего. Не в музее — в поле они едва видят, воспоминание о скелете мамонта застит им живого слона. «А это что за вид?» — задаются они вопросом, глядя на живое существо. И так они и глядят подслеповато, если только это не какая‑нибудь костлявая кляча, у которой за недостатком плоти выпирает скелет. И стало быть, ничего удивительного, что специалисты по литературе превозносят пишущих под старину, вышивающих на ткани узор из классических реминисценций и перекраивающих на свой лад творения тех, чьи кости обглодали черви.

А потом все эти ученые палеонтологи и такие же критики и все им подобные сплачиваются в этакую международную братию и вечно друг на друга ссылаются, выделывая па из пляски смерти. Это что‑то очень похожее на орден, на масонов с их ложами, о которых свидетельствуют материалы архивов.

Прибавьте ко всему этому нелепую выдумку о немецком профессоре, специалисте и добропорядочном исследователе, кладущем жизнь на то, чтобы разобраться с тем или иным маленьким участком знания, пытающемся исчерпывающе рассмотреть материал и во имя этого его упрощающем. Как пить дать, здесь тоже найдутся защитники этого образа, утверждающие, что в капле воды отражается весь мир и что изучая только ее или произведение только одного автора или один–единственный исторический эпизод, можно прийти к общей концепции жизни и мироздания. Но эти выдумки — самые зловредные из выдумок.

Когда я завершил учебу, защитив диссертацию по филологии, передо мной, как перед всяким в такой ситуации, встал вопрос о том, как применить полученные знания, и так как склонности и тогда и сейчас у меня были ко всему на свете, но более всего к философии и поэзии, сестрам–близнецам, я собрался выставить и выставил свою кандидатуру на конкурс сначала по кафедре психологии, логики и этики, а потом по кафедре метафизики. Однако если принять во внимание мои тогдашние представления о предмете и особенно независимость суждений, которая в те времена являлась моей личной заслугой, я провалился, и не мог не провалиться, и на той, и на другой кафедре. Хочу сказать, что на обеих кафедрах мне ничего не дали. И тогда я решил использовать свои способности к языкам и стал претендовать на место на кафедрах латыни и греческого. После двух безуспешных попыток попасть на кафедру латыни я добился места на кафедре греческого языка, 10представ перед комиссией, возглавляемой моим учителем доном Марселино Менендесом и Пелайо, 11красноречивым поэтом, вкладывающим поэтический пыл в научную реконструкцию духа былых эпох. Перед тем же судом предстал и другой кандидат, человек утонченного вкуса и большой изысканности, — дон Хуан Валера. 12

Как только я получил место на кафедре, я столкнулся с одним ученейшим профессором, который пристал ко мне, занудливо убеждая сделаться эллинистом и заняться выискиванием и публикацией каких‑то греческих рукописей, каковые, по слухам, имеются в Эскориале. Ему хотелось провести на моем поле межи, указав: «За эту черту ни шагу!» Но я отлично знал, что эллинисты это не то, в чем больше всего нуждается Испания, и пропустил его слова мимо ушей, чем доволен и поныне. Я знаю греческий более чем достаточно для того, чтобы выучить ему любого из тех моих учеников, кому захочется работать с ним самостоятельно и совершенствоваться в языке Платона; я могу их ввести в курс всего, что считается самым важным в греческой литературе. За этими пределами я полагаю неприличным уклоняться от того, что почитаю святыми обязанностями перед отечеством, углубляться в ученые исследования какого‑либо вопроса в эллинистической филологии или литературе, что было бы вполне терпимо, не будь трудов более настоятельных и неотложных.

Да и вообще погружаться в такие штудии обычно и зачастую означает трусить, бежать предстоящей борьбы, предавать родину. В итоге и в лучшем случае это как оставаться в лаборатории, чтобы сыскать способ найти такое вещество, которое разом бы прекратило все пожары, в то время как уже горит дом, и не дом соседа, а твой, и все это вместо того, чтобы притащить ведро с водой и потушить огонь.

Фицморис–Келли, завершая свою выдающуюся «Историю испанской литературы» и процитировав рядом с Менендесом и Пелайо и Менендесом Пи- далем тех темных ученых мужей, которым более подобало бы фигурировать в истории истории испанской литературы, чем в собственно истории литературы, говорит так: «Поистине странное зрелище представляла бы живописная и непредсказуемая Испания, которая для немалого числа умов, способных к критическому суждению, продолжает быть воплощением отчаянного романтизма, так вот, странно было бы от нее ждать, что она породит на свет писателей немецкого типа, сосредоточившихся на головоломках и смотрении в микроскоп. Но так как дух целой нации так же мало склонен к быстрым переменам, как и индивидуальный темперамент, не придется удивляться, если таковых перемен не произойдет». 13

Нет, слава Богу, удивляться не придется. Уж мы в нашей живописной и непредсказуемой Испании только того и просим, на то и надеемся, что не очень здесь расплодятся писатели немецкого типа, самоуглубленные и вперившиеся в микроскоп. Страх охватывает, когда читаешь ту часть, которую Фицморис–Келли посвящает современной испанской литературе, в ней несколько эрудитов, нимало не литераторов, и несколько каких‑то мутных писателей вытеснили Сальвадора Руэду, Маркину, Бароху — этот последний, кстати, грешен в том, что родился баском, а нами, басками, автор слегка пренебрегает, — а еще Хименеса, Мартинеса Руиса (Асорина), Валье–Инклана, Бенавенте и им подобных. 14 По правде говоря, я думаю, что в этом изгнании настоящих литераторов учеными мужами следует винить не английского автора, человека с тонким вкусом, но прежде всего испанских эрудитов, исполнявших роль проводников.