Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Мелкие душонки, измеряющие величие деяний человеческих неизменной материальной выгодой либо способностью к безмятежному приспособленчеству, восхваляют побуждения Дон Кихота, когда тот принуждает раскошелиться богача Альдудо либо спешит на помощь тем, кто в помощи нуждается, но усматривают всего лишь безумие в требовании нашего идальго признать несравненную красоту Дульсинеи Тобосской. А ведь это бесспорно одно из самых донкихотовских приключений Дон Кихота; иными словами, одно из тех, что всего более возносят ввысь сердца людей, которых искупило его безумие. 22На сей раз Дон Кихот намерен сражаться не ради того, чтобы помочь нуждающимся, восстановить попранную справедливость и отомстить за оскорбленных, но ради того, чтобы завоевать духовное царство Веры. Он хотел, чтобы купцы, которым сердце заменяла мошна и которые по сей причине способны были видеть одно лишь царство материальной выгоды, признали существование духовного царства и таким образом сподобились искупления, хоть и против воли.

Купцы, однако же, не сдались по первому требованию: люди ушлые, привыкшие обмеривать и торговаться, они и тут начали торг, ссылаясь на то, что не знают Дульсинеи Тобосской. И тут Дон Кихот распалился в своем донкихотстве и воскликнул: «Если я вам ее покажу (…) и вы признаете столь очевидную истину, — в чем же будет заслуга? Я именно требую от вас, чтобы вы, не видев ее, поверили, признали, подтвердили, поклялись и отстаивали эту истину». Блистательный Рыцарь Веры! И как глубоко он ее чувствует! Истинный сын своего народа, ведь народ этот, подобно ламанчскому идальго, отправился в дальние земли с мечом в одной руке и с распятием в другой, дабы заставить их обитателей признать вероучение, которое было тем неведомо. Вот только случалось, что иной раз не в той руке оказывался меч и не в той — распятие, и меч возносился вверх, а распятие превращалось в орудие кары. «Мерзкие люди, исполненные гордыни», [15] В переводе Г. Лозинского: «Безобразные и наглые людишки». Однако комментарий Унамуно требует, чтобы эпитет «soberbio» («gente descomunal у soberbia») был переведен в соответствии со своим теологическим значением. — так с полным основанием назвал Дон Кихот толед- ских купцов, ибо есть ли гордыня предосудительнее, чем та, которая побуждает человека к отказу признать, подтвердить клятвенно и отстаивать красоту Дульсинеи лишь потому, что он‑де никогда ее не видел? Но купцы заупрямились в своем маловерии и, подобно маловерам иудеям, требовавшим от Господа знамений, 23потребовали от Рыцаря, чтобы тот показал им какой‑нибудь портрет этой сеньоры, величиною «хоть не больше пшеничного зерна»; и, усугубив маловерие злобным упрямством, повели богохульные речи.

Да, повели богохульные речи, ибо предположили, что несравненная Дуль- синея Тобосская, наш светоч в странствии по стезям низменной земной жизни, утешение в превратностях судьбы, животворный родник, придающий нам силу и задор, дева, вдохновляющая нас на возвышенные деяния, дева, по чьей милости мы и жизнь переносим, и у смерти пощады не просим, — да, предположили, что несравненная Дульсинея Тобосская «на один глаз крива, а из другого у нее сочится киноварь и сера». «Ничего подобного у нее не сочится, подлый негодяй, — вскричал, распалившись гневом, Дон Кихот, — слышите, ничего подобного! Она источает драгоценную амбру и мускус, и вовсе она не крива и не горбата, а стройна, как гуадаррамское веретено!» Так повторим же за ним все вместе: «Ничего подобного у нее не сочится! Слышите, подлые торгаши! Ничего подобного, она источает амбру и мускус! Когда сама Слава взирает на нас, очи ее источают амбру, слышите, подлые торгаши!»

И дабы поплатились они, и дорогой ценой, за столь великое кощунство, Дон Кихот с копьем наперевес ринулся на хулителя в таком бешенстве и гневе, что, не споткнись и не упади Росинант на полдороге, дерзкому купцу на счастье, то пришлось бы ему худо.

И вот распростерт Дон Кихот на земле, и познали ребра его, насколько тверда она, матушка; это первое его падение. Поговорим же об этом подробнее. «Росинант упал, и Дон Кихот отлетел далеко в сторону. Несмотря на все свои усилия, он никак не мог встать на ноги: очень уж ему мешали копье, щит, шпоры, шлем и тяжелые старые доспехи». И вот повержен ты наземь, мой сеньор Дон Кихот, за то, что положился на собственную силу и на силу своей клячи, инстинкту которой доверил выбор дороги. Тебя сгубило самомнение, твоя вера в то, что ты сын своих дел. И вот повержен ты наземь, мой бедный идальго, и доспехи твои не в помощь тебе, а в помеху. Но пусть это не смущает тебя: твое торжество всегда состояло в том, чтобы дерзать, а не в том, чтобы стяжать успех. То, что купцы именуют победой, тебя недостойно; величие твое в том, что ты никогда не признавал себя побежденным. Умение принять поражение и обратить его себе на пользу — мудрость сердца, а не плод сухих умствований. Ныне побежденной стороною можно считать толедских купцов, а торжествуешь во славе ты, благородный Рыцарь!

И ты, будучи простерт на земле и силясь подняться, еще поносил их, именуя «негодяями и трусами», объясняя, что свалился ты наземь не по собственной воле, а по вине коня. Такое случается и с нами, с теми, кто уверовал в тебя и чтит как святого: не по нашей вине, а по вине кляч, на коих разъезжаем мы по жизненным стезям, валимся мы наземь, и лежим, и не в силах подняться, ибо придавили нас к земле своей тяжестью наши старинные доспехи. Кто избавит нас от этой помехи?

И тут появился один погонщик мулов, «видимо, не очень‑то добронравный», [16] В переводе Г. Лозинского: «не отличавшийся кротостью». согласно Сервантесу, и, «услышав, что выбитый из седла бедный Рыцарь продолжает осыпать их оскорблениями, не мог этого стерпеть и решил в ответ пересчитать ему ребра»; он измолотил нашего идальго обломками его же копья, «пока не истощил весь запас своего гнева», хотя купцы и приказывали ему прекратить избиение. Вот теперь, когда лежишь ты поверженный и не в силах подняться, мой сеньор Дон Кихот, теперь‑то и подоспел погонщик мулов, куда более злонравный, чем купцы, у которых он состоял в услужении, и осыпал тебя ударами. Но ты, несравненный Рыцарь, даже будучи избит до полусмерти, все равно почитаешь себя счастливым, ибо все случившееся воображается тебе одною из тех невзгод, которые случаются со странствующими рыцарями; и вот властью своего воображения ты возносишь свое поражение и превращаешь его в победу. О, если бы мы, твои верные последователи, почитали себя счастливыми, будучи избиты до полусмерти, почитали бы это одною из тех невзгод, что выпадают на долю странствующих рыцарей! Лучше быть мертвым львом, чем живым псом.

Приключение с толедскими купцами приводит мне на память другое приключение — то, которое выпало на долю рыцаря Иньиго де Лойолы; о нем рассказывает нам падре Риваденейра в главе III книги I «Жития»: когда Игнасио направлялся в Монтсеррате, «повстречался ему по воле случая некий мавр, из числа тех, что в ту пору оставались в Испании в королевствах Валенсии и Арагона», и «поехали они вместе, и началась у них беседа, говорили о том о сем, и зашел у них разговор о чистоте и непорочности Владычицы Нашей, Пречистой Девы». И такой оборот принял разговор, что, расставшись с мавром, Иньиго «стал сомневаться и не мог взять в толк, как же следует ему поступить; и не требует ли вера, им исповедуемая, и христианское благочестие, чтобы устремился он поспешно вослед за мавром, и догнал бы, и кинжалом наказал бы дерзость и бесчинство того, кто столь бесстыдно и непочтительно отзывался о Чистейшей Приснодеве». И сподобил Господь озарить светом своим разум животинки, «и вместо широкой и ровной дороги, по каковой проследовал мавр, направился конь по той, каковая более подходила самому Игнасио». Так что видите, чем обязано Общество Иисусово озарению, какового сподобился конь.