Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Побеседовав о том, что мир есть комедия, Рыцарь и оруженосец, расположившиеся под высокими и тенистыми деревьями, уснули; сон их прервало появление Рыцаря Зеркал. И завязались беседы — одна меж рыцарями, другая меж оруженосцами; и тут‑то Санчо объявил, что его господина любой ребенок убедит, что сейчас ночь, когда на самом деле полдень, и за это простодушие он любит своего господина больше жизни и, несмотря на все его сумасбродства, никак не может решиться его покинуть. 132Однако ж этими словами Санчо объясняет причину своей любви к Дон Кихоту, но не причину своего восхищения.

А ты как полагал, Санчо? Герой всегда ребенок по сути своей, сердце у него всегда детское: герой всего лишь большой ребенок. Твой Дон Кихот был всего лишь дитя, был им все долгих двенадцать лет — срок, за который так и не сумел избавиться от сковывавшей его стыдливости; по–детски погрузился он в мир рыцарских романов, по–детски пустился на поиски приключений. И да пребудем мы по воле Господа всегда детьми, друг мой Санчо!

Пока оруженосцы беседовали друг с другом, вели друг с другом беседу и рыцари, и беседа эта, в которой Рыцарь Зеркал, между прочим, объявил, что победил Дон Кихота, привела к тому, что они решили сойтись в поединке с условием, что побежденный признает волю победителя. И когда рассвело, состоялся поединок, и Дон Кихот вышиб из седла Рыцаря Зеркал, сиречь бакалавра Самсона Карраско, ибо это был он собственной персоной: как говорится, пошел по шерсть, а вернулся обстриженный — собирался выбить Дон Кихота из седла и отправить домой, но вылетел из седла сам.

Подняв забрало поверженного и увидев его лицо, Дон Кихот приписал случившееся проискам магов, но Санчо, забравшийся перед боем на дерево, чтобы в безопасности наблюдать сверху, посоветовал Дон Кихоту воткнуть меч в пасть оборотня, прикинувшегося бакалавром Самсоном Карраско. Ах, Санчо, Санчо, как согласуется нечестивая жестокость, которую выказываешь ты в этот миг, с трусостью, выказанной прежде!

В конце концов бакалавр пришел в себя, признал, что Дульсинея Тобосская красой превосходит Касильдею Вандальскую, и обязался предстать перед Дамой нашего Рыцаря. «Все это я признаю, допускаю и принимаю, как признаете, допускаете и принимаете это вы», — ответил Дон Кихоту поверженный рыцарь, прошутившийся шутник, побежденный бакалавр! Так‑то вот приходится бакалаврам признавать против воли правдою то, что провозглашают правдою идальго; так прошутится шутник, так здравый смысл покатится по земле, выбитый из седла копьем героизма. И впрямь, неужели нужно притвориться безумцем, чтобы вернуть на узкую стезю благоразумия того, кто безумен воистину?

В этой главе нам рассказывается, что Рыцарь Зеркал был не кто иной, как Самсон Карраско, удостоившийся в Саламанке степени бакалавра; посовещавшись со священником и цирюльником, он измыслил эту уловку, чтобы вынудить Дон Кихота тихо и мирно сидеть дома.

И вот, потерпев поражение, злокозненный Карраско поклялся отомстить Дон Кихоту и пересчитать ему ребра дубинкой — помешательство стократ безрассуднее, чем помешательство нашего идальго, и куда более вопиющее, — по сути дела помешательство благоразумного человека, поддавшегося страсти, а помешательство такого рода хуже и вредоноснее всякого иного. Сам‑то бакалавр говаривал, что «безумец поневоле всегда таковым и останется, а добровольный безумец может стать здравомыслящим, когда ему вздумается».

Но подите‑ка сюда, сеньор бакалавр, удостоившийся степени в Саламанке, подите сюда и скажите: какое безумие хуже — то, которое рождается в голове, или то, которое укореняется в сердце: недуг воображения или недуг, извращающий побуждение? У того, кто намеренно либо по своей воле становится безумцем, воля либо больная, либо извращенная, и лекарство от этой болезни хуже тех, что помогают при болезнях разума; а у тех, чей рассудок, подобно вашему, зачерствел в глумливом благоразумии и к тому же набит банальностями схоластической премудрости, усвоенной в Саламанке, воля обычно подвержена безумию, порожденному дурными страстями: злостью, гордыней, завистью. И впрямь, какая была у Самсона Карраско причина рваться в бой с Дон Кихотом?

«Разве я когда‑нибудь был его врагом? Разве дал ему повод ненавидеть меня? Разве я его соперник? И разве был он когда‑нибудь воином, чтобы завидовать славе, которую я снискал себе в военном деле?» — говорил Дон Кихот. 133Да, великодушный Рыцарь, да; ты был и пребудешь ему врагом, как всякий героический и великодушный рыцарь пребудет врагом всякого глумливого и косного бакалавра; ты дал ему повод ненавидеть тебя, ибо безумными своими подвигами ты снискал себе славу, которой он никогда не добился бы своими благоразумными штудиями и своими саламанкскими бакалаврствова- ниями; и ты был ему соперником, и он тебе завидовал. И хотя объявил он, — а может быть, и сам тому верил, — что вышел в бой с намерением вернуть тебя на узкую стезю благоразумия, истинной причиной, его побудившей, хотя сам он, может статься, того не заметил, было желание связать собственное имя с твоим и вместе с тобою попасть на уста славе, чего он и добился.

А может, еще хотелось ему, чтобы слух о геройском его подвиге дошел до ушей Касильды из Андалусии, под окном которой проводил он бессонные ночи на какой‑то из улиц Саламанки и которую облек звучным именем Ка- сильдеи Вандальской? И не случалось ли ему слышать, с каким восхищением говорила о тебе Касильда, успевшая прочесть первую часть твоей истории? Все может быть.

Но Рыцарь победил бакалавра, дабы тот постиг, что великодушное безумие одаривает решимостью и пылкостью куда щедрее, чем жалкое глумливое благоразумие, и, главное, дабы ты, милейший бакалавр, удостоившийся степени в Са- ламанке, усвоил: «Quod Natura поп dat, Salamanca поп praestat» («Чего не дает природа, того не одолжит Саламанка») — старая истина, живущая наперекор надменному девизу на гербе древнего университета, а девиз сей гласит: «Omnium scientarum princeps, Salamanca docet» («Саламанка учит сути всех наук»).

После вышеописанного приключения Дон Кихоту повстречался благоразумнейший дон Диего де Миранда, и во время совместного путешествия столкнулись они с повозками, в которых везли львов. Тут‑то и произошло то самое приключение со львами, потрясающее и еще не воспетое должным образом; тогда‑то и прозвучало из уст Дон Кихота бессмертное восклицание: «Итак, значит, львята? На меня — львята, да еще в такую минуту? Клянусь Богом, сеньоры, пославшие их сюда, сейчас увидят, такой ли я человек, чтобы убояться львов!» Хотел было дон Диего убедить нашего Рыцаря, что львам и во сне не снилось на него нападать, но Дон Кихот отделался от него, заявив, что знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему; и, обратясь к надсмотрщику за львами, пригрозил тому расправой, если не отворит клеток. Попросил надсмотрщик Дон Кихота, чтобы позволил ему сперва распрячь мулов и укрыться с ними в безопасности, и ответил Дон Кихот: «О маловерный! (…) ну, слезай на землю, распрягай и поступай, как знаешь…».