Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

«Бросьте ваши бредни!» «Бредни — то, что было до сих пор, — ответил Дон Кихот, — ибо поистине они были гибельными для меня бреднями; но в минуту смерти я, с Божьей помощью, обращу их себе на пользу». Да, мой Дон Кихот, эти бредни идут тебе на пользу. Твоя смерть была даже более героической, чем твоя жизнь, потому что когда ты приблизился к ней, ты отказался, — и это было самое великое решение, — ты отказался от славы, от своих деяний. Твоя смерть оказалась самой великой твоей жертвой. Дойдя до вершины своего крестного пути, осыпаемый насмешками, ты отказываешься не от самого себя, а от того, что превосходит величием тебя самого, — от своих деяний. И Слава навеки принимает тебя в свои объятия.

«Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. (…) Когда исповедь окончилась, священник вышел и сказал: Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме; войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении им завещания»». Разрыдались Санчо, экономка и племянница, потому что в самом деле «Дон Кихот, и в бытность свою просто Алонсо Кихано Добрым, и в бытность свою Дон Кихотом Ламанчским, неизменно проявлял кроткий нрав и приветливый характер, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал». Он всегда был добр, добр прежде всего, добр врожденной добротой, и доброта эта, послужившая основою здравого смысла Алонсо Кихано и его достойной смерти, послужила прочной основой безумия Дон Кихота и его достойнейшей жизни. Корнем твоего безумия, выразившегося в жажде бессмертия, корнем твоего страстного желания жить в веках, корнем твоего неприятия смерти была твоя доброта, мой Дон Кихот. Добрый не может смириться с собственным распадом, ибо чувствует, что его доброта — частица Бога, а Бог есть Бог не мертвых, а живых, потому что все живут для Него. Доброта не страшится ни бесконечности, ни вечности; доброта признает, что только в человеческой душе она обретает совершенство и завершенность: доброта знает, что самоосуществление добра в процессе развития рода человеческого — ложь. Вся суть в том, чтобы быть добрым, каким бы сном ни была жизнь. Об этом уже сказал Сехисмундо:

Но, правда ли, сон ли, равно

Творить добро я намерен. 283

Коль скоро доброта нас увековечивает, есть ли мудрость превыше той, которая побуждает нас принять смерть как должное? «Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме…»; он мертв для безумия жизни, он пробуждается от сна.

Дон Кихот составил завещание и в нем упомянул Санчо, чего Санчо заслуживал, ибо если его хозяин, будучи безумным, содействовал тому, чтобы оруженосцу его дали в управление остров, то «в здравом уме» он «отдал бы ему, если бы мог, целое королевство, потому что этого заслуживают его простая душа и верное сердце». И обратясь к Санчо, он захотел было поколебать его веру, убедить, что не было на свете странствующих рыцарей, на что Санчо, полный веры и совершенно безумный, в то время как господин его умирал в здравом уме, отвечал в слезах: «Ах, не умирайте ваша милость, мой сеньор, а послушайтесь моего совета — живите еще много лет! Потому что величайшее безумие, которое может сделать человек, это — умереть так, ни с того ни с сего…». Величайшее безумие, Санчо?

Я смерть приемлю, о да,

и воля чистой пребудет

и полной света.

Ведь жизни хотеть, когда

Бог смертному смерть присудит, —

безумье это.

Так мог ответить твой хозяин словами дона Родриго Манрике, словами, которые вложил в уста отца сын, дон Хорхе, сложивший бессмертные строфы.

И после слов о величайшем безумии, состоящем в том, чтобы умереть ни с того ни с сего, Санчо принялся за старое, повел речи о расколдовании Дульсинеи и о рыцарских романах. О героический Санчо, как мало людей замечает, что ты достиг вершины безумия, когда твой хозяин низвергся в бездну благоразумия, и что над его смертным ложем ты излучал свою веру, Санчо, твою собственную веру в то, что ты не умер и не умрешь! Дон Кихот утратил свою веру и умер, ты приобрел ее и живешь; понадобилось, чтобы он умер, разуверившись, чтобы в животворящей вере жил ты.

О Санчо, какой печали исполнено твое воспоминание о Дульсинее теперь, когда твой хозяин готовится к смертному часу! Это уже не Дон Кихот, а Алонсо Кихано Добрый, застенчивый идальго, который двенадцать лет любил, как свет очей своих, — очей, которые скоро станут добычей тления, 284 —Альдонсу Лоренсо, дочь Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, из Тобосо. Когда ты напоминаешь ему, лежащему на смертном одре, о его даме, ты напоминаешь ему о пригожей девушке, созерцанием которой он тайком насладился четыре раза за двенадцать лет одинокой незаметной жизни. Сейчас идальго, возможно, увидел бы ее уже замужней, в окружении детей, гордой своим мужем и своей жизнью в Тобосо, столь благополучной. И тогда, на своем холостяцком смертном ложе, он подумал бы, возможно, что когда‑то мог бы ввести ее в свой дом и на это ложе и на ложе этом испить жизни. И умер бы он в безвестности, и Дульсинея не призывала бы его с небес безумия, а он чувствовал бы на своих холодных губах жаркие губы Альдонсы, а вокруг были бы их дети, и в них продолжалась бы его жизнь. Добрый идальго, ваши жизни столько раз сплетались бы в одну, и ты чувствовал бы ее рядом, на ложе, где умираешь. Чувствовать, что она здесь, рядом, держать ее руку в своей, чтобы твоей руке передавалось тепло, тебя уже покидающее, и увидеть ослепительный свет последнего таинства, свет тьмы, отражающийся в ее заплаканных, испуганных глазах, вбирающих твой взгляд, уже уходящий в вечность. Ты умирал, не насладившись любовью, единственной любовью, которая побеждает смерть. И слыша голос Санчо, говорившего о Дульсинее, ты должен был пережить в сердце своем те двенадцать долгих лет, прожитых под пыткой неодолимой стыдливости. Это была твоя последняя битва, мой Дон Кихот, которую не заметил никто из тех, кто стоял вокруг смертного одра.

На помощь Санчо пришел бакалавр, и, услышав его, Дон Кихот сказал с предсмертным спокойствием: «Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы. Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме; я был Дон Кихотом Ламанчским, а сделался, как уже сказал вам, Алонсо Кихано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя правдивость возвратят мне ваше прежнее уважение…». Ты выздоровел, Рыцарь, чтобы умереть; ты снова стал Алонсо Кихано Добрым, чтобы умереть. Взгляни, мой бедный Алонсо Кихано, взгляни на свой народ, не излечился ли он также от своего безумия, чтобы затем умереть? Разбитый, потерпевший неудачу и побежденный там, в Америке, не возвращается ли он в свою деревню, чтобы исцелиться от своего безумия? Как знать!.. Может статься, чтобы умереть. Может статься, и умер бы, если бы с ним не остался Санчо; он заменит тебя, полный веры. Потому что твоя вера, Рыцарь, в наши дни копится в Санчо. 285