К. В. Мочульский - Великие русские писатели XIX в.

И вот внезапно, неожиданно в этот затхлый и душный мир влетает свежий ветер. Насмешливый прозаик уступает место восторженному поэту; прерывается педантически–подробное описание пошлых лиц и убогих вещей и разливается поток вдохновенной лирики. Автор умиленно вспоминает свою юность, взволнованно говорит о великом назначении писателя и с исступленной любовью простирает руки к родине. На фоне холодной насмешки и злой сатиры эти лирические взлеты поражают своей огненной поэзией.

Чичиков в своей бричке выехал из города NN, тоскливо и уныло потянулись по сторонам дороги «версты, станционные смотрители, колодцы, обозы серые деревни с самоварами, городишки, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные…». Перечисление это напоминает не столько описание пейзажа, сколько инвентарь какой‑то убогой рухляди… и вдруг Гоголь обращается к России:

«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу!.. Открыто–пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться й пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пр°' странство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи… у| какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

1845 — самый трагический в жизни Гоголя: вдохновение его покидает, работа над «Мертвыми душами» превращается в чудовищную пытку, кончающуюся нервными припадками. В отчаянии решает он, что призвание его — не литература, а религиозно–нравственная проповедь. Он издает сборник статей «Выбранные места из переписки с друзьями». Их духовно–общественное значение не было понято современниками, и на Гоголя обрушились и враги и друзья. А между тем в «Переписке» были им намечены все черты, характеризующие великую русскую литературу, ставшую мировой: ее религиозно–нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. От Гоголя все «глубины» нашей словесности: и учение Толстого, и проблемы Достоевского, и искания Розанова, и религиозное возрождение начала XX века.

Перед русским сознанием Гоголь поставил вопрос религиозного оправдания культуры. «Мне ставят в вину, — пишет он, — что я заговорил о Боге. Что же делать, если говорится о Боге? Как молчать, когда камни готовы завопить о Боге?» Провал «Переписки» истолковывается автором как личный грех: он томится чувством богооставленности; идет в Святую Землю, чтобы замолить свои грехи и грехи России. Но и у Гроба Господня сердце его остается черствым. Он просит мать молиться о нем «Напоминаю вам об этом потому, что теперь более чем когда‑либо чувствую бессилие моей молитвы»

В ночь на 12 февраля 1852 года Гоголь сжигает подготовленный к печати второй том «Мертвых душ». По словам Погодина, «придя в комнату, он велел подать из шкафа портфель, вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил их в печь и зажег их свечой из своих рук. После того, как обгорели углы у тетрадей, он заметил это, вынул связку из печи, развязал тесемку и, уложив листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стул перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал».

В понедельник на второй неделе поста он причастился и пособоровался маслом. Выслушал все Евангелия, держа в руках свечу, проливая слезы. Во вторник ему как будто сделалось легче, но в среду обнаружились припадки жестокой нервической горячки, а утром в четверг 21 февраля его не стало.

Отец Федора Михайловича Достоевского происходил из средней шляхетской фамилии Волынского края; он был штаб–лекарем в Мариинской больнице в Москве. Здесь, в бедной квартирке, окна которой выходили на унылый двор больницы, 20 октября 1821 года родился Федор. Семья была патриархальная и набожная. Мать, женщина кроткая и болезненная, учила мальчика азбуке по книжке с картинками: «Священная история Ветхого и Нового Завета». По воскресеньям всей семьей ходили в Церковь, летом паломничали в Троице–Сергиевскую лавру; ребенок запомнил старинные фрески, длинные торжественные службы, сладкогласное пение. Мать научила его молитве: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия», — и она на всю жизнь осталась его любимой молитвой.

В детстве Федор был «настоящий огонь»: у него была страстная, порывистая натура, сильно развитое воображение, болезненная впечатлительность. Он Рано пристрастился к чтению, зачитывался Вальтером Скоттом и воображал себя то рыцарем, то разбойником; Пушкина знал наизусть, увлекался Карамзиным, Жуковским, русской историей, арабскими сказками. В 1837 году, в год смерти Пушкина, умерла его мать. Достоевский впоследствии говорил: «Если бы у нас не было семейного траура я бы просил позволение отца носить траур по Пушкине». По окончании частного пансиона Чермака отец отвез Федора и его старшего брата в Петербург и определил в военно–инженерное училище. Математические науки были ненавистны молодому мечтателю, учился он посредственно и все свободное от занятий время отдавал литературе; обливаясь слезами восторга, читал Шиллера, проводил бессонные ночи над романами Жорж Санд. С товарищами не сходился, был молчалив и угрюм, не играл и не танцевал. Во время рекреаций прогуливался в стороне от всех, «всегда с понуренной головою и с сложенными назад руками». По ночам, когда все спали, тайком вставал с постели и в одном белье, прикрывшись одеялом, работал в глубокой амбразуре окна, выходившего на Фонтанку. Один товарищ так описывает его: «Светло–каштановые волосы были коротко обстрижены, под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие, серые глаза; щеки были бледны, с веснушками; цвет лица болезненный, землистый губы толстоваты… Он любил поэзию страстно. Мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте».