К. В. Мочульский - Великие русские писатели XIX в.

Старый муж, грозный муж,

Режь меня, жги меня;

Я тверда, не боюсь

Ни ножа, ни огня.

Алеко, снедаемый ревностью, застигает ее у кургана в объятьях молодого цыгана; он убивает и изменницу и соперника. Старик велит ему покинуть табор:

Оставь нас, гордый человек!

Мы дики, нет у нас законов…

Но жить с убийцей не хотим.

И табор скрывается вдали; окровавленный Алеко остается один, как подстреленный журавль, покинутый улетевшей стаей.

Алеко — вполне «байронический» характер: его душой «играют страсти», «его преследует закон», так жил он раньше, откуда он — мы не знаем.

Он бездомный скиталец, ненавидящий «неволю Душных городов» и «пышную суету наук». Как Рене Шатобриан, он пресыщен цивилизацией и жаждет опрощения; его гордой личности тесно в «оковах просвещения», и он поднимает бунт против общества. Он хочет быть свободным дикарем, а не рабом денег и предрассудков. Бунтаря Пушкина пленили своеволие и мятеж байроновских героев, Не надолго. Вскоре под романтическим покровом он разглядел другие черты — «безнадежный эгоизм», самовлюбленность, непомерную гордость и холодное презрение к людям. Алеко нравится цыганская свобода нравов, если она не затрагивает его личных интересов; но лишь только Земфира отнимет у него свою свободно подаренную любовь, он свирепеет от злобы и ревности:

Нет, я не споря

От прав моих не откажусь;

Или хоть мщенъем наслаждусь.

Он отвергает все законы человеческого общежития, но помнит о своих правах, ищет свободы и кончает преступлением.

Старый цыган, смиренный и мудрый, развенчивает «модный кумир». Он прогоняет «гордого человека» и говорит ему:

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел — оставь же нас!

Устами цыгана говорит народ, он представитель общинного начала. Как в античной трагедии, бунтующему против богов трагическому герою противостоит предводитель хора. Культ личности, греховное самоутверждение сталкиваются с религией общины — любовью и смирением. Но, казнив своего Алеко, Пушкин не впал в обратную крайность: он не идеализировал «людей природы», перед которыми так преклоняется фантазер Руссо. Любовные капризы и измены жены старого цыгана Мариулы его дочери Земфиры — совсем не идеал человеческих отношений. Трезвый и ясный Пушкин далек от романтических утопий. Он понимает, что «рай» среди дикарей — чистая выдумка. В «Эпилоге» он пишет:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны,

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Чувством неотвратимого фатума проникнута драматическая поэма Пушкина — в этом еще одно ее сходство с греческой трагедией.

В августе 1824 года Пушкин приезжает в село Михайловское, ссорится с отцом, который увозит всю семью в Москву. Поэт остается один с няней. Друзьям он пишет о «тоске», о «бешеной тоске», но постепенно привыкает к скучной и спокойной деревенской жизни. «Мои занятия, — сообщает он брату: — до обеда пишу записки, обедаю поздно, После обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»

Ему хочется проникнуть в дух народного творчества, почувтвовать себя русским. По праздникам бродит по деревням, прислушивается к хороводным песням, у местного священника расспрашивает про «всякие крестьянские пословицы и приговоры» — в дни годовой ярмарки ездит в Святогорский монастырь, подолгу слушает нищих, поющих духовные стихи о Лазаре, Алексее Божием человеке, об архангеле Михаиле, о Страшном Суде и другие. Для этого «хождения в народ» он придумывает довольно фантастический костюм: «красная рубашка на нем, кушаком подвязана; штаны широкие, белая шляпа соломенная на голове, палка железная в руках». Он записывает народные песни о Стеньке Разине и искусно подражает им.

По утрам поэт серьезно работает и с жадностью читает Шекспира. Перед ним открывается новый мир, и в его ярком свете бледнеет субъективная поэзия Байрона. «Как мелок Байрон в трагическом роде перед Шекспиром, — пишет он. — Этот Байрон, который никогда не создал другого характера, кроме собственного, деля различные черты его между действующими лицами». Исторические хроники Шекспира, насыщенные жизнью, борьбой, страстью, полные сильных и разнообразных характеров, внушают ему желание создать русскую историческую трагедию. «Что за человек Шекспир! — восклицает он. — Не могу прийти в себя!»

В 1824 году вышли X и XI том «Истории Государства Российского» Карамзина, посвященные эпохе Бориса Годунова и Смутного времени. Образ Годунова, убийцы на престоле, мудрого правителя и честолюбца, не останавливающегося перед преступлением для достижения власти, показался Пушкину достойным гения Шекспира. Разве в Годунове нет мрачного величия Макбета? Разве Смутное время в России не полно громом драматических событий как и хроники Шекспира?

Пушкин разбивает ветхую условную форму классической драмы и создает романтическую трагедию: вместо правила о трех единствах — действие, захватывающее период в семь лет и свободно переносящееся из Москвы в Польшу, из кремлевских палат в келью Чудова монастыря, в корчму на литовской границе, в замок воеводы Мнишка в Самборе, на равнину близ Новгорода–Северского; вместо обязательных пяти актов, написанных александрийским стихом и «благородным слогом», — двадцать пять пестрых сцен, пятистопный ямб и смешение трагического с комическим.

В заметках Пушкина мы читаем: «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в формы драматические одну из самых драматических эпох новейшей истории. Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов и простоте; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени».

Пушкин писал с пламенным вдохновением. Талант его созрел: приближение к народному творчеству и русской величавой старине сделало его национальным поэтом. «Я доволен, — писал он друзьям, — и чувствую, что душа моя развилась вполне. Я могу творить». «Борис Годунов» (1825) — трагедия совести. У Бориса «высокий дух державный», «светлый ум», несокрушимая энергия. Он хочет быть царем «благим и праведным» и «в довольствии, и славе успокоить свой народ»; он мудрый правитель и нежный отец: последние минуты перед смертью он отдает не покаянию, а беседе с сыном, ибо тот ему «дороже душевного спасения». Но напрасно старается он «щедротами снискать» любовь народа напрасно ищет поддержки среди бояр, отрады в семье. Глухое недовольство, недоверие, враждебность с каждым годом растут вокруг его колеблющегося трона. В душе своей он не находит ни удовлетворения, ни покоя: в ней живет страшное воспоминание о содеянном грехе, которое нельзя заглушить ни славой, ни добром.