Александр Мень - История религии (Том 3)

Но и этого мало. Не могут же только способ и форма проповеди доставить ей популярность; ведь и джайнисты, и другие сектанты этого времени не уступали членам Сангхи в демократичности и личных дарованиях. Может быть, в самом учении Будды мы найдем ответ на свой вопрос?

"Четыре истины", провозглашенные Буддой в Бенаресе, были лишь квинтэссенцией доктрины. Они требуют раскрытия в свете других высказываний Будды и всей буддийской религиозной традиции.

Итак, нам нужно рассмотреть учение Дхаммы в целом, как его понимали сам основатель и его непосредственные ученики.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава десятая

ОСНОВАНИЕ САНГХИ.

1. Асвагоша, с. 163. Титул Татхагата, который обычно передают как "Возвышенный" или "Совершенный", трудно переводим. Согласно одному из буддийских толкований, он означает существо, "приходящее" в мир и уходящее из него. Это связано с верой в то, что Гаутама не был первым Буддой, но одним из "просветленных". См.: Е. Come. Buddhism, p. 36.

2. Дхамма-чакка-паваттана-Сутта, 5-8; Асвагоша, с. 169. О вариантах изложения "Четырех истин" см.: В. Кожевников. Буддизм в сравнении с христианством, т. 2, с. 10.

3. Lalitavistara, 26.

4. Mahavagga, I, 9.

5. Дхаммапада, VII, 90-92.

6. Дхаммапада, VII, 94-99.

7. Предание называет его "риши", т. е. святым поэтом (Асвагоша, с. 175; Mahavagga, I, 20, 24.-SBE, XIII).

8. Mahavagga, I, 19.

9. Mahavagga, I, 22.

10. Асвагоша, с. 178; см.: Г. Ольденберг. Ук. соч., с.181.

11. S. Levi. Введение к книге Indian Temples, Oxford, 1952.

12. Асвагоша, с. 184; Mahavagga, I, 24. Эти краткие слова Асваджиты стали впоследствии считаться одной из важнейших формул буддизма.

13. А. Кочетов. Буддизм. М., 1965, с. 41.

Глава одиннадцатая

ЦАРСТВО СТРАДАНИЙ

Весь мир стонет в отчаянии.

Сутта - Нипата, 4

Будда пришел к своему учению, пройдя через годы разочарований и проникнувшись отвращением к жизни. Это внесло в его доктрину пессимистическую тональность, оттенок печали и усталости мысли. Великий кшатрий был одним из первых экзистенциальных философов. Яснее, чем кто-либо прежде, осознал он затерянность человека среди непонятных миров, которые, словно коридоры страшного сновидения, бесконечно переходят один в другой, и кажется, нет выхода из этого однообразного лабиринта. И в этом заколдованном мире, где обречена блуждать душа, ее волнуют не отвлеченные соображения, а отчаянное желание выбраться. Это желание - центральный нерв буддизма.

"Как великое море, - говорил Гаутама, - пропитано только одним вкусом соли, так и это учение и этот устав проникнуты только одним стремлением стремлением к спасению"/1/.

В другом месте он говорит, что многие великие тайны бытия он не открыл своим последователям, ибо, по его мнению, решение их "не способствует совершенствованию в святой жизни и, следовательно, не ведет к отречению от земного, к гибели всякого удовольствия, к прекращению преходящего, к миру, к познанию, к просвещению, к нирване". Итак, всякая метафизика на первый взгляд отбрасывается. Но отбрасывается не по причинам гносеологическим, а в силу того, что занятия ею отвлекают от дела спасения.

Именно поэтому мы встречаемся со странным противоречием в словах Будды. С одной стороны, незадолго до смерти он говорит любимому ученику, что он ничего не утаил от своих слушателей. Но в то же время известно его изречение: "То, что я узнал и не поведал вам, гораздо больше того, что я вам поведал"/2/. Одним словом, хотя Гаутама, очевидно, и размышлял над вопросами бытия и выработал определенный взгляд на важнейшие из них, ученикам своим он считал нужным говорить лишь о том, что касается непосредственно дела духовного освобождения. Как говорят, он даже сформулировал Авьякатани десять вопросов, которые, по его мнению, безразличны с точки зрения человека, жаждущего спасения/3/. Это вопросы о том, вечен ли мир, конечен ли он, тождественна ли душа телу, бессмертен ли познавший истину и т. д. Пожалуй, с нашей точки зрения это не такие уж безразличные вопросы, но Гаутама полагал, что если найден выход из темницы, то незачем отвлекать себя размышлениями об ее устройстве.

Однако человеку трудно погасить в себе естественное стремление к познанию мира. Поэтому и Будда не смог удержаться от размышления над Авьякатани/4/. В его проповедях и изречениях сквозит определенная метафизическая система, которую он старательно прячет под агностической фразеологией и выпадами против бесполезной схоластики. Эти выпады, порой довольно резкие, и частые заявления о том, что человек неспособен постигнуть сущность мирового процесса, для многих заслонили подлинный характер учения Гаутамы и прибавили к числу его адептов самых неожиданных людей. Позитивисты Европы в XIX в. рукоплескали ему: "Буддизм - это единственная религия, которая обходится без сверхъестественных доказательств и сверхчеловеческого авторитета"/5/. Они видели в нем "научное объяснение великого факта зла, существования зла"/6/. Эту иллюзию поддерживали и некоторые школы буддизма. Так, когда в 20-е годы нашего века началось планомерное истребление бурятского буддизма, ламы выпустили брошюру, в которой говорилось о коммунистическом характере учения Будды/7/. А в связи с недавним празднованием 2500-летия буддизма известный бирманский деятель, выступая в Нью-йоркском университете, говорил о буддизме как о "научной теории"/8/.

Другие авторы, подчеркивая в учении Будды этический идеал, видят в нем преимущественно жизненно-практическую философию/9/. Разумеется, не обошлось и без попытки причислить Будду к лику предшественников марксизма /10/.

С другой стороны, японский философ Судзуки и другие последователи так называемого дзэн-буддизма утверждают, что учение Шакия-Муни - это только путь к мистическому озарению, которое приобщает человека к сущности бытия/11/. В этом же плане толкуют буддизм и сторонники теософской его интерпретации/12/.

Кто же прав? И почему такая разноголосица?

Одной из главных причин превратного толкования буддизма является необъятная широта самого буддизма. ОН как бы предстоит миру во многих ликах: его невозможно свести только к религии, только к философии, только к этике или "технике созерцания". Если сегодня поверхностному взгляду кажется возможным отделить обрядовую практику и мифы буддизма от его сложной философии, то в раннем периоде все эти разнородные элементы составляли как бы нерасчлененное единство.

Немалым препятствием в изучении наследия Будды остается и терминологическая неясность буддийских писаний. Это отнюдь не является специфической чертой лишь философии Гаутамы. Как мы видели в предыдущих главах, она присуща всему индийскому мышлению. Значение термина с легкостью и без всяких оговорок меняется в зависимости от того, куда он поставлен, к философскому или популярно-народному толкованию относится. Отсюда путаница в понимании, неправильные переводы и тысячи всевозможных недоразумений.