Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего

На втором курсе он оставил общежитие и снял недорогую комнату с отдельным входом. Как и Кайзо, ему пришлось зарабатывать деньги на жилье.

Зато теперь можно было собрать друзей не только в «Сахарнице», и «белые вороны», не желая примиряться с университетскими порядками (общежитие закрывалось в десять вечера), засиживались у Евгения заполночь. Хотя их протест не назовешь бунтарским, однако они нажили немало недоброжелателей.

В комнатушке Евгения друзья иной раз до утра слушали классическую музыку, беседовали, как вспоминает Алисон, «о самом главном — о смысле жизни».

Сам же Евгений больше слушал, нежели говорил, слушал внимательно и вдумчиво. Он бывал искренне рад и компании, и беседам «о высоком», но подчас ему казалось, что все разговоры о смысле жизни так и останутся лишь красивыми словами. Он же искал дела, хотя толком не знал какого. Когда ему приходилось вступать в разговор, он обычно спорил с Джоном о Боге. «Евгений выступал этаким ниспровергателем устоев. Скажет что‑нибудь нарочито богопротивное и смотрит, как мы к его словам отнесемся», — вспоминает Джон. Иногда Евгений в разгар спора бросал столь неожиданную реплику, что остальные оторопело замолкали.

Ужели всё, что видим вновь и вновь, лишь сны и отраженья наших снов.

Э. А. По

ИЗУЧАЯ ФИЛОСОФИЮ, очень скоро Евгений убедился, сколь ограничено рациональное мышление. Наивные, почти детские выводы в работе «Бог и человек, их взаимосвязь» вряд ли удовлетворяли его самого даже тогда, когда он ее писал. И книги других философов- рационалистов, которых он изучал по программе, не оставили глубокого следа. Даже Юм, опровергший безграничную веру в разум, не убедил Евгения: разум в его учении подменялся еще более ничтожным «здравым смыслом». В реферате о Юме Евгений говорил: «Он «здрав» до посредственности. От каждого слова разит скучной обыденностью. А всё, что оказывается за пределами, он отвергает. Как же тогда быть с иными, более утонченными человеческими проявлениями: в музыке, в религии, т. е. везде, где требуется подняться над обыденным, употребить некоторое воображение?»

. Годы спустя Евгений писал: «Студентом я искал в философии некую истину и, увы, не находил. Западная философия неимоверно скучна». Даже Ницше (которого не назовешь скучным) сумел лишь разжечь бунтарское пламя в душе молодого человека. Очевидно было, что поиска вновь приведет его к религии.

«Зачем люди изучают религию? — спросил он однажды. — Конечно, много причин маловажных, но истинная — одна, если, конечно, подходить к делу серьезно: желание найти сущее, отличное от быстротекущей действительности, тленной, конечной, не сулящей душе непреходящего счастья. И всякая честная религия пытается открыть душе сущее».

Евгения как молодого скептика привлек дзен–буддизм, не требовавший неистовой веры или почитания личностного Бога — ничего, выходившего за пределы личного чувственного опыта. По сравнению с отринутым протестантством, дзен выгодно отличался глубиною поиска, образом жизни, требовавшим самоотрешения, значительных физических и умственных усилий (прообраз подвижничества, к которому безотчетно стремился юноша). К тому же, традиции дзен–буддизма на тысячу лет глубже, нежели традиции протестантства. И до чего ж отличен он от сытенького, половинчатого «христианства» американского обывателя! И потом: это ли не испытание ума и души — познать и постичь иной взгляд на устройство мира, взгляд столь непривычный и необычный. И наконец, дзен предполагал просветление, внезапное пробуждение, прозрение сущего. Ибо, согласно буддистскому учению, окружающий мир, всё, что мы видим и слышим, — лишь иллюзия, как и всякая идея сама по себе. Евгению же — чужаку в мире сем — избавление от этой иллюзии сулило несметные духовные богатства.

И хотя учение дзен взывало скорее к рассудку, нежели к сердцу, оно всё же позволяло заглянуть за рамки логики и расчета.

Наш разум — что отвесная скала: и высота страшит, и не измерить дна.

Джерард Манли Хопкинс.

НА ПЕРВОМ и втором курсах Евгений совершенствовал познания в немецком и французском. На третьем взялся за разговорный китайский. «Была у него в «китайской» группе девушка- китаянка, — рассказывает Альберт, — раньше она жила в Сан–Франциско в китайской общине и говорила на кантонском диалекте. Год спустя она уверяла, что, не знай Евгения, на слух приняла бы его за китайца. И очень смущалась оттого, что не преуспела, как он, хотя китайский — ее родной язык. Он по наитию, на слух мог писать иероглифы, утверждая, что графически они точно соответствуют тому, что обозначают — никто из нас этого соответствия не замечал».

Евгений твердо решил получить степень бакалавра именно на поприще восточных языков. Безусловно, этому способствовало увлечение дзен–буддизмом и восточной философией.

Также под влиянием дзен Евгений увлекся стрельбой из лука. Альберт утверждает: благодаря незаурядной силе и сноровке вкупе с умением сосредоточиться, Евгений был отменным лучником.

НО В КОНЦЕ третьего курса «белых ворон» постигло горе. Годом раньше профессора и друзья уговорили Кайзо продолжить учебу, чтобы получить степень магистра по истории. И совестливый японец затужил: он собирался довольствоваться степенью бакалавра, сразу же поступить на работу, чтобы кормить родных. Пока же выходило наоборот: его вдовая мать надрывалась, чтобы заработать сыну на учебу. Когда завершался сбор фруктов, она, по словам Кайзо, шла в поле выращивать лук. И так изо дня в день, несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье.

Подоспело время писать диплом магистра, и Кайзо растревожился пуще прежнего. Выбранная им тема оказалась слишком обширной, а профессор, всегда помогавший и ободрявший его, ушел в годичный творческий отпуск. Кайзо чувствовал, что не успевает с работой. Честь язвила его всё сильнее. Ведь он не выполнял сыновнего долга, ведь из‑за него мать мучается в поле. Но отчаяния не выказывал — привык полагаться только на себя.

Вечером 2–го мая 1955 года, в канун защиты так и неподписанного диплома, Кайзо надел на себя всю имевшуюся одежду, забрался в постель, положил на живот и грудь подушки и дважды выстрелил в сердце из пистолета. Выстрел, как ни старался Кайзо его приглушить, услышал студент за стеной. Он вбежал в комнату Кайзо. Тот лежал у порога. «Это я стрелял. в себя. иначе не мог.»

Самоубийство друга ошеломило Евгения. Смерть всегда, еще с той поры, когда в детстве он лишился пса, подавляла его. Но сейчас — особенно. Ведь Кайзо был сродни Евгению, душа высокая, благородная, и Евгений любил его, хотя и не выказывал чувств. Круговерть жизни продолжалась, всё, на первый взгляд, по–прежнему. Только нет Кайзо и не будет. Евгений порой даже завидовал ему, кляня свою участь.