Николай Скабаланович - Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

Тесное общение монахов с миром имеет, таким образом, свое оправдание в законе исторической необходимости. Рассматриваемое со стороны влияния на монашество, как теоретическое направление, явление это тоже не лишено значения. Оно должно было содействовать уравновешению двух крайних взглядов на отношение частей человеческой природы — духовной и физической. Представители аскетического, ультрамонашеского взгляда уничижали физическую природу человека, люди светские на ней главным образом сосредоточивали внимание; кому же было соглашать крайности, устанавливать гармонию, как не людям, представлявшим собой нечто среднее, полумонахов-полумирян? Один из таких людей, Пселл, высказывает следующий вполне христианский взгляд на предмет: «Знаю, что многие крайние мыслители (имеются в виду монахию. — Н.С.) ни во что ставят телесную красоту, уважают только лучшую и важнейшую часть природы, возвышенность ума, твердость мысли, благородство души, проницательность, постоянство и вообще качества, которыми украшается внутренний человек. Я же вот как полагаю и как думаю об этом. Если две половины, душа и тело, соперничают в красоте, душа выступает со своей доблестью, тело — со своим благообразием, то хотя бы соперники не были равносильны, но тело затмевало блеском душу, я отдаю пальму первенства душе с ее малой красотой перед телом с его большой красотой. Если же сравниваются между собой два человека, из которых один блистает душевными прелестями, но имеет неприятную наружность, а другой, при таких же душевных качествах, цветет еще телесной красотой, я признаю победу за этим последним. Хотя телесная красота представляется как бы излишней для душевной добродетели, однако же такое суждение приложимо только при рассмотрении обеих природ в отдельности; если же они соединены, то гармоническое их соединение лучше, чем преобладание одной стороны». [2697]

В истории византийского образования XI в. был временем сравнительного процветания науки и школ. Византия в то время не считала своей задачей военную славу, государи ее, начиная с Константина VIII, преемника Василия Болгаробойцы, предпочитали мирные занятия воинским подвигам, и музы, безмолвствующие тогда, когда гремит оружие (inter arma silent musae), не оставались немы, коль скоро меч был вложен в ножны. В деле умственного оживления и подъема школьной науки видное место принадлежит царствованию Константина Мономаха и деятелям его царствования. Издание сочинений Пселла ученым Сафой [2699]много содействовало освещению царствования Мономаха с этой стороны. Но труды Пселла, изданные Сафой, могут привести и к некоторым односторонним суждениям, как доказал сам издатель, [2700]поверивший на слово Пселлу и проведший слишком резкую грань между состоянием византийской образованности до Мономаха и состоянием ее при Мономахе.

В интересах установления правильного взгляда на состояние византийской образованности как во вторую, так и в первую половину XI в. (после Мономаха и до него), картина, начертанная Пселлом, не лишена значения, но на нее необходимо смотреть при надлежащем свете. Из слов Пселла легко вывести заключение, что в первой половине XI в. науки были заброшены и в школах не преподавались. «В старое время, — говорит он в панегирике Иоанну Ксифилину, — в нашем городе (Византии) были училища и преподавание наук и искусств, существовали знаменитые кафедры не только пиитики, но риторики и философии, о юриспруденции (νομικής) у многих заботы было меньше. Но времена и обстоятельства изменились к худшему, и светочи наук почти погасли. Общественные зрелища процветают, судья игр председательствует на них, существуют искусные борцы, а арены (άγώνες) наук не оправдывают своего названия, и лишь в тиши некоторые нашептывают себе науки. Водящих хороводы много, но нет запевалы (κορυφαίος) хора, толпа поет все в такт, без риф, мы, не умеет хорошо составить строфу и стройно пропеть эпод». [2701]«Вся почти Эллада, — говорит он в другом панегирике, Иоанну Италу, [2702] —и колония ее Иония утратили отцовское наследство, жребий достался ассирийцам, мидянам и египтянам. До того изменился порядок вещей, что эллины превратились в варваров, а варвары — в эллинов. Если бы случилось, что эллин пришел в Сузу и Экбатану, древнюю резиденцию Дария, и присоединился к вавилонянам, то он услышал бы, чего не слышал в Элладе, с удивлением взирал бы на мужей, и тогда впервые узнал бы, что такое всеобщая мудрость. А если бы какой-нибудь варвар забрел в Элладу или в любую нашу страну и вступил в беседу, он нашел бы многих, не скажу полуослов, но настоящих ослов; потому что многие и наполовину не знают ни природы, ни того, что выше природы. Остальные же полагают, что знают, а не знают даже дороги к знанию. Из так называемых философов многие состоят в разряде учеников, некоторые же восседают с торжественным видом и объемистой бородой, бледные и угрюмые, с насупленными бровями и донельзя грязные, колупают Аристотеля и снаружи, и изнутри, воображая, что отгадывают скрытое во мраке неведения и считая нужным краткую путаницу раскрывать пространными речами, или же отделываться от непонятного немногими словами». «Я, — говорит о себе Пселл, — не встретил достойных дидаскалов, искал и не нашел даже зерна мудрости ни в Элладе, ни у варваров. Поскольку же я в Элладе много слышал о философии, изучил ее в афоризмах и простых положениях, то опираясь на них, как на колонны, искал большего и встретил некоторых истолкователей знания, от которых узнал путь к знанию, причем каждый из них указывал иную дорогу, — один к Аристотелю, другой к Платону... Ныне ни Афины, ни Никомидия, ни Александрия в Египте, ни Финикия, ни второй Рим (ибо что касается первого, то он уступает, второй его превосходит), ни один вообще город не славится науками; эти золотые, серебряные и другие не столь ценные россыпи лежат сокрытые для всех». [2703]Для полноты следует еще привести слова Пселла о царствовании Василия II и Романа III. По поводу пренебрежения Василия II к ученым он замечает: «Для меня удивительно, что при таком презрении царя к ученым занятиям в те времена было немалое оживление среди философов и риторов. Единственное вероятное объяснение этого странного явления я нахожу в том, что тогда люди не пользовались науками для иной какойнибудь цели, занимались ими ради их самих. Но многие из ученых (παρά τήν παίδευσιν) — да будет им стыдно — не так поступают, высшей целью наук они полагают пользу, или, лучше, только ради ее занимаются науками, и как скоро цель достигнута, прекращают занятия». [2704]Говоря о Романе Аргире, что он откапывал всякую искру мудрости, скрывавшуюся под спудом, собирал философов, риторов и тех, которые занимались, или, вернее, думали, что занимаются науками, Пселл прибавляет: «В то время было немного ученых, и те стояли у Аристотелевых преддверий, лишь прикоснулись устами Платоновых символов, но не знали ничего сокровенного, не знакомы были также с диалектикой и аподиктикой. Оттого, не обладая основательным мышлением, они не оправдывали ожиданий. Наши ученые занимались пикантными исследованиями, а многие вопросы, приводящие в недоумение, оставались неразрешенными. Исследовали, каким образом в одно время может быть нетленность и соединение, дева и рождающая, и другие сверхъестественные предметы». [2705]