Александр Лопухин - Толковая Библия. Том 5

Услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия . Еврейское слово sсhiddah и множ. sсhiddoth переводится различно. LXX, вульгата, Иероним (в толковании) и славянский перевод, производя от халд. sсheda, переводят "виночерпцы и виночерпицы". Другие, как русский перевод, производя слово от арабского корня, переводят: "разные музыкальные орудия". Третьи производя от sсhadad — господствовать, переводят: "госпожу и госпож". Некоторые, наконец, производя от араб. sсhadid (полнота) или евр. sсhadah (течь), переводят: "полноту и обилие наслаждений сынов человеческих", т.е. множество жен и наложниц. Слово sсhidah встречается лишь у Екклезиаста. Поэтому с уверенностью определить значение его нельзя. Однако, по-видимому, следует отдать предпочтение двум последним пониманиям, так как, выражаясь словами Михаэлиса, "почти невероятно, чтобы Соломон в рассказе о своих чувственных удовольствиях мог забыть о женщинах". Как видно из 3 Цар. 11:3 [78]у Соломона было 700 жен и 300 наложниц.

И мудрость моя пребыла со мною . Екклезиаст не забывал о конечной цели своих опытов исследовать сущность истинного счастья и вместе с тем смысл человеческой жизни (ст. 3).

Радости и увеселения Екклезиаста не были развлечениями ленивого и бездеятельного человека. Они были отдыхом и наградой за тяжелые труды и по-видимому должны были бы дать ему полное нравственное удовлетворение.

Надежда Екклезиаста не сбылась. Радости труда не удовлетворили его стремление к счастью. Он увидел, что нет полного счастья (Ithron) на земле.

Опыт Екклезиаста дал ему полную возможность сделать сравнительную оценку мудрости и глупости с точки зрения счастья. Более других одаренный мудростью и изведавший все, чем довольствуется глупость, он лучше других мог знать различие мудрости и глупости. После него никто не мог бы прибавить чего-либо к его выводам. Так следует понимать вторую половину 12 стиха. Слова: "ибо что человек, который будет идти после царя" (точный перевод), многие экзегеты понимают в связи с ст. 18-19 [79], где выражается сомнение Екклезиаста относительно того, каков будет его преемник, мудрый и глупый, и переводят таким образом: "ибо что за человек, который будет идти после царя, по сравнению с тем, кого давно сделали (царем)". Но в таком случае вторая половина стиха нисколько не объясняла бы первой, т.е. непонятно было бы, почему именно Екклезиаст счел себя авторитетным в вопросе о мудрости и глупости. Русский перевод 12 ст., хотя и не буквален, однако правильно передает мысль подлинника. Славянский перевод: яко кто человек, иже пойдет в след совета, елика сотвори в нем, как и у LXX, не имеет смысла, благодаря порче текста. Вместо τής βουλης следует читать τοϋ βασιλέως, вместо "совета" — "царя".

Екклезиаст не отрицает громадного превосходства мудрости перед глупостью, как света перед тьмой.

Но освещая все, что для глупого остается во мраке, мудрость не может изменить естественного порядка вещей. Перед ним она столь же бессильна, как и глупость. Неустранимая власть естественного миропорядка над мудростью особенно обнаруживается в том, что и мудрый и глупый одинаково подвержены смерти.

Если смерть одинаково царствует над мудрым и глупым, оставляя в удел тому и другому жизнь в шеоле, лишенную размышления, знания и мудрости (9:10 [80]), то значение мудрости ничтожно. Она не может дать человеку счастья.

Мудрый не может утешить себя и так называемым историческим бессмертием. С течением времени и он, подобно глупому, будет забыт. Смерть одинаково тяжела и для мудрого и для глупого.

Факт смерти, господствующей одинаково над мудрыми и глупым, настолько поразил сознание и нравственное чувство Екклезиаста, что жизнь потеряла в его глазах свою ценность, свой смысл, стала для него предметом ненависти и отвращения. Не важно то, пережил ли Екклезиаст такое состояние в действительности или пришел к этому выводу теоретически, путем наблюдения и размышления; несомненно то, что человек, ищущий полного счастья в границах земного бытия, ставящий себе идеалы в пределах эмпирических фактов, неизбежно приходит к полному разочарованию и в конце концов к крайнему пессимизму. Эмпирическое, чувственное миросозерцание не в состоянии вместить в себе вечных идеалов человечества и потому рождает в нем ощущение ничтожества, бесцельности существования. Все эти идеалы неумолимо разрушаются уже одним фактом смерти.

С мыслью о смерти до некоторой степени могла бы примирить человека уверенность, что созданное им не умрет, но послужит основанием, на котором последующие поколения возведут прочное здание человеческого счастья. Но и этой уверенности нет у человека, так как он не знает, какой будет его наследник и преемник, продолжит ли он или разрушит его дело.