Владимир Бибихин - Сборник статей

Конечное обоснование собственности по Гегелю происходит через возвращение вещи ее своему, собственному существу. Растрачивание вещи плохо не само по себе, а потому что противно ее назначению. Только осуществление вещи дает бесспорные права на нее. Поле есть поле постольку, поскольку его возделывают. Кто правильно обращается с ним, тот его собственник. Пустой абстракцией будет голое юридическое владение им. Если вся полнота применения вещи моя, то вещь проникнута моей разумной волей. После этого пуста заявка, что в каком–то другом смысле по документам принадлежит другому. Собственность, всегда и полностью отделенная от пользования, была бы не только бесполезна, но уже и не была бы собственностью.

Широко понимая допущение старого юстиниановского имущественного права, что практическое пользование может превращаться в юридическое владение, Гегель решительно вводит свободу собственности, Freiheit des Eigentums, как норму. Когда Маркс объявил, что орудия производства принадлежат своим пользователям, завод рабочему, поле крестьянину, то было попыткой реализации гегелевского пророчества из . 62 гегелевской «Философии права»: около полутора тысяч лет назад благодаря христианству начала утверждаться свобода лица и сделалась, хотя и у незначительной части человеческого рода, всеобщим принципом. Что же касается свободы собственности, то она, можно сказать, лишь со вчерашнего дня получила кое–какое признание в качестве принципа. Это может служить примером из всемирной истории, который свидетельствует о том, какой долгий срок нужен духу, чтобы продвинуться в своем самосознании, и который может быть противопоставлен нетерпению мнения.

Юридический владелец без освоения вещи пустой господин, leerer Herr, а настоящий по праву свободы собственности тот, кто возвращает ее ей.

У Маркса принцип свободы собственности затемнен и спутан введением общественной собственности, т. е. нового правового и властного аппарата. Не отягощенный механизмами внедрения в жизнь, гегелевский принцип готов ждать, когда настроение людей проникнется привычкой видеть собственника только в том, кто помогает вещи вернуться к себе. Марксисты России не осмелились настаивать на тщательном прочтении социалистическим правительством и народом даже Маркса, не говоря уже о Гегеле. Из–за несостоятельности однобокого марксизма страна метнулась сейчас в обратную сторону от направления, предсказанного Гегелем и осуществляющегося сейчас в социально–рыночном хозяйстве Запада.

Гегель советовал набраться терпения и пройти мимо шатания мнений. Можно быть уверенным, что перед лицом свободы ничто не имеет значения. В мире нет ничего выше права, основа его — пребывание божественного у самого себя, свобода; все, что есть, есть самосознание духа у себя.

Ключевым в гегелевской «Философии права» надо считать . 65, где вводится тема отчуждения, овнешнения. Мы готовы к тому, что в вопросе о собственности будут осложнения. Мы легко понимаем, что высокое, «священное» право собственности остается «очень подчиненным, оно может и должно нарушаться», уступая правам народа и государства. И все же мы вздрагиваем от неожиданности, когда вслед за определением «настоящего отчуждения» — оно есть «объявление воли, что я уже не буду больше рассматривать вещь как мою», — читаем следующее: «Отчуждение есть истинный захват владения».

Отказ от владения однако следует из принципа свободы собственности. Вещь принадлежит тому, кто возвращает ей ее саму, обращаясь с ней по ее истине. Истина вещи может включать и ее свободу от меня. Тогда я делаю ее своей тем, что уважаю ее самостоятельность.

Когда вещи превращаются в товар, все их разнообразие оценивается одной мерой, деньгами. В способности свести вещь к универсальной ценности дух празднует свое огромное достижение. Деньги «самое осмысленное владение, достойное идеи человека». «Чтобы у какого–то народа были деньги, он должен достичь высокого уровня образования». Деньги более умная форма собственности чем товар; они отпирают целый мир вещей. Такое расставание с натурой более разумно чем мануальный захват.

Следующим шагом на этом пути я отчуждаюсь от денег! Отлепляюсь от них, как я отцепился от вещественной натуры. Какая собственность остается моей после нового отчуждения? Я возвращаюсь к интимной собственности духа. Критерий этой новой собственности — недействие срока давности. Если я очень долго, десятилетиями не мог говорить свободно, потому что другие отняли у меня право сказать себя, то это не значит что по давности лет то право ушло от меня навсегда. Речь собственное из собственного; в таких вещах, говорит Гегель, отчуждение невозможно.

Или все–таки возможно? Забыто авторство эпоса. За давностью тысячелетий обезличились достижения архаической генетики. Забыто, кто и как создал мир. Похоже таким образом, что отчуждено может быть в конечном счете все. Разумная воля отдает себя родному, которое растет в ней через нее. Не имея права увести себя из жизни, она не спорит с правом государства брать ее себе.

Государство есть «действительная сила» личности, через преданность отчуждающая личность от нее самой. «Внутренняя собственность духа» в конечном счете не моя. Государство имеет на нее больше прав чем я. Собственность как принадлежность кому–то тает, остается только собственность как суть. Растет тяга к такой самоотдаче, «когда человек лучше унизит себя до раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от мучения пустоты и отрицательности», преследующих одинокого субъекта. Как вьющееся растение падает без опоры, так право должно «обвиваться вокруг некоего в себе и для себя прочного дерева». В предельном отчуждении о собственности бессмысленно спрашивать чья она. Она своя.

Государство есть действительность нравственной идеи, абсолютная недвижимая самоцель, в которой свобода приходит к своему высшему праву, так что эта конечная цель обладает высшим правом против одиночек, чей высший долг — быть членами государства.

Свободолюбивая личность не должна здесь спешить возмущаться. Гегель сейчас отдаст ей то, чего она требует: он скажет, что в гражданском обществе, в коллективе «интерес отдельных людей как таковых есть высшая цель». Именно так, только с подстановкой государства на место общества, сказано в нашей конституции. Создатели ее не успели подумать о разнице между коллективом и народом. Общество есть собрание людей, которые могут договориться между собой и выбрать себе руководство. Я обязан поставить себя выше этого собрания и этого руководства и не подчиниться ему, если оно не право. Эта моя обязанность основана на том, что и я и общество с его правительством в данном поколении, все мы принадлежим истории народа и замыслу государства. На беду законодателям, забывшим, что народом правит не обязательно что–то понятное каждому, об этом догадываются те, чье беззаконие конституция призвана остановить.