Эрнест Ренан - Марк Аврелий и конец античного мира

Это воскресное собрание было в известной мере узлом всей христианской жизни. Этот священный хлеб был всемирной связью церкви Иисусовой. Его посылали отсутствующим на дом, исповедникам в темницы, и от одной церкви к другой, в особенности во время, ближайшее к Пасхе; давали его детям; это был высший знак общения и братства. Агапа или совместная вечерняя трапеза, первоначально не отличавшаяся от тайной вечери, теперь отделялась от нее все более и более и вырождалась в злоупотребление. А Вечеря, напротив, становилась по существу утренней службой. Раздача хлеба и вина производилась старейшинами и диаконами. Верующие принимали их стоя. В некоторых странах, в особенности в Африке, на основании слов молитвы: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", полагали, что следует причащаться каждый день. Для этого в воскресенье уносили домой кусок благословенного хлеба и съедали его в семье, после утренней молитвы.

В подражание языческим таинствам, нашли удобным совершать этот высший обряд в глубокой тайне. Были приняты меры, чтобы во время священнодействия присутствовали одни посвященные. Это была почти единственная ошибка, сделанная возникающей церковью; она искала тени, вследствие чего вообразили, что тень ей необходима; а это, в связи со многими другими признаками, дало повод к обвинению в колдовстве. Священный поцелуй также был большим источником благочестия и опасности. Мудрые наставники советовали не вздваивать его, если он доставлял удовольствие, не возобновлять его вторично, не раскрывать губ. Впрочем, вскоре устранили опасность, введя в церкви разделение полов.

Церковь ни в чем не походила на храм, так как поддерживался абсолютный принцип, что Бог не нуждается в храме и что его истинный храм сердце праведника. Никакой особой архитектуры, по которой ее можно бы было узнать, она не имела; но это уже было отдельное здание, называвшееся домом Господним, и с ним уже начинали связывать самые нежные проявления христианского благочестия. Ночные собрания, именно потому, что они были запрещены законом, сильно прельщали воображение. В сущности, хотя истинный христианин ненавидел храмы, церковь втайне стремилась сделаться храмом; в средние века, она и достигла цели вполне; часовня и церковь наших дней гораздо более походит на древние храмы, чем на церкви II века.

Особая, быстро распространившаяся мысль значительно способствовала этому превращению: вообразили, что евхаристия была жертвоприношением, так как она была памятником верховной жертвы, принесенной Иисусом. Это предположение заполнило пробел, который поверхностные люди видели в новой религии, a именно отсутствие жертвоприношения. Таким образом, стол для евхаристии сделался алтарем, и заговорили о приношениях и пожертвованиях. Такими приношениями явились именно хлеб и вино, которые приносились более достаточными из числа верующих, чтобы не обременять церкви собой, и чтобы остальное поступало бедным и прислуживающим при церкви. Очевидно, что подобное учение должно было вести ко многим недоразумеииям. Средние века, столь злоупотреблявшие обедней путем преувеличения мысли о жертвоприношении, дошли до очень больших странностей. От перемены к перемене дошли до глухой обедни, где человек, в маленьком уголке, с ребенком, заменяющим народ, председательствует в единоличном собрании, беспрестанно переговаривается с людьми, которых там нет, делает внушения отсутствующим, сам для себя приносит жертву и сам себе дает лобзание мира.

В конце II века, суббота почти совсем исчезла у христиан. Держаться ее было признаком иудейства, нехорошим признаком. Первые поколения христиан праздновали и субботу и воскресение, одну в память о сотворении мира, другое в память Воскресения Христова. Потом все сосредоточивается на воскресении. Это не значит, чтобы этот второй день считали буквально днем отдыха; суббота была отменена, а не перенесена; но воскресное празднество и в особенности мысль, что этот день весь должен быть посвящен радости (запрещалось воздерживаться от пищи, молиться на коленях) вновь привели к воздержанию от работы слуг. Гораздо уже позднее пришли к мысли, что субботнее правило применимо к воскресению. Первые правила на этот счет касались только рабов, которым, из жалости, хотели обеспечить праздничные дни. Четверг и пятница, dies stationum, были посвящены воздержанию от пищи, коленопреклонению и воспоминанию о страстях Господних. Годовыми праздниками остались два еврейских праздника, Пасха и Пятидесятница, с сказанным выше изменением срока. Праздннк Кущей был на половину отменен. Обычай махания ветвями с криком "Осанна!" связали более или менее удачно с воскресением, предшествовавшим Пасхе, в память одного обстоятельства последней недели жизни Иисуса. В великую пятницу не вкушали пищи; в этот день воздерживались от святого лобзания.

Поклонение мученикам занимало уже столь значительное место, что язычники и евреи возражали против него, утверждая, что христиане чтут мучеников больше, чем самого Христа. Их хоронили в виду воскресения, и с такими утонченностями роскоши, которые составляли резкую противоположность с простотой христианских нравов; доходили почти до поклонения их костям. В годовщину их смерти стекались к их могилам, читали описание их мученичества, совершали в память их таинство евхаристии. Это было распространение обычая поминания мертвых, благочестивой привычки, занимавшей большое место в жизни христиан. Немногого уже недоставало до служения обеден в память покойнников. В поминальные дни приносили за них хлеб и вино, как если бы они еще жили; присоединяли их имена к молитвам, предшествовавшим освящению, и вкушали хлеб в общении с ними. Таким образом, поклонение святым, при помощи которого язычество устроило себе местечко в церкви, и молитвы за покойников, бывшие источником величайших средневековых здоупотреблений, были связаны с самыми возвышенными и чистыми стремлениями первобытного христианства.

Церковное пение началось очень рано и было одним из выражений христианской сознательности. Оно применялось к гимнам, коих сочинение предоставлялось желающим, и образец которых мы имеем в гимне Христу Климента Александрийского. Размер был короткий и легкий, сходный с размером песен того времени, тех, например, которые приписывали Анакреону. Во всяком случае, он не имел ничего общего с речитативом псалмов. Некоторые его следы можно отыскать в пасхальной литургии наших церквей, которая особенно сохранила архаический пошиб, в Victimoe paschali, в О filiet filioe и в иудео-христианском Alleluia. Carmen ani teluoaniim, o котором говорит Плиний, или служба in galli cantu, сохранились, вероятно, в Hymnum dicat turba fratrum, в особенности в следующей строфе, коей серебристый звук почти воспроизводиг нам былой ее напев: