Кассиан Безобразов - Водою и кровью и Духом

Он повторно настаивает на невиновности Иисуса (XIX. 4–6). Он подвергает Его бичеванию. Воины облекают Его в терновый венец и пурпурное одеяние. В таком виде Иисус выходит наружу. И Пилат говорит иудеям: «Се человек» (XIX. 1–5). В современной науке распространено мнение, что эти слова надо понимать как попытку Пилата разжалобить иудеев: «Посмотрите на этого несчастного». Но как Каиафа невольно изрек пророчество, так и Пилат упорно отстаивает, и против мира, свое право на объективность, свидетельствуя об осуществлении в лице Иисуса творческого замысла Божия обидеальном человеке. Идеал человека в царском одеянии!

Ни одна сторона не уступает. Иудеи говорят: «…у нас есть Закон, и по Закону Он должен умереть, потому что сделал себя Сыном Божиим» (ст. 7). На вопрос Пилата, откуда Он, Иисус не отвечает (ст. 9). Он признает, что власть Пилата свыше, и возлагает ответственность на иудеев (ст. 11). Пилат продолжает бороться за свое право на объективность (ст. 10). Обвинение Иисуса в усвоении Себе Божественного достоинства его пугает. Но боится он не иудеев, а Иисуса. Он ищет отпустить Его. Тогда иудеи выдвигают последний аргумент политического доноса: «Если ты этого отпустишь, ты не друг Кесарю» (ст. 12а). Иисус предается на смерть как политический преступник. Таково было содержание доноса, которым грозили Пилату (ср. ст. 12b). И Пилат, поколебленный в своей объективности, мстя иудеям — и самому себе! — за неприведенный приговор, повторно называет Иисуса Царем Иудейским: «…вот Царь ваш» (ст. 14). «Царя ли вашего распну?» (ср. ст. 15). «Ответили Первосвященники: — Нет у нас царя, кроме Кесаря» (ст. 15). Евангелисту важно зарегистрировать это отрицание. Оно идет вместе с соблюдением обряда (ср. XVIII. 28). Предавая Иисуса на смерть, Пилат и себе самому выносит приговор. Но важно другое. Иисус предается распятию как царь. И об этом говорит не только формальный приговор. Об этом говорит и согласие Иисуса на царское достоинство в Царстве не от мира сего, и явление Его как идеального человека в облачении Царя, и Его противоположение Варавве, который кровью созидал — не для себя, а для Израиля — земное царство. Суд Пилата являет Иисуса как царя.

По своему положению принадлежа миру и выражая в своем лице мир, Пилат определил в пользу мира. Он выбрал не Иисуса, а мир. Но он продолжает мстить иудеям. Это проявляется в споре о надписи на Кресте (XIX. 19–22). Пилат поставил: «Иисус Назорей, Царь Иудейский» (ст. 19). Эту надпись читали многие: место было близко от города и надпись была на трех языках. Первосвященники просили: не царь, а претендент. Но Пилат не уступил: δ γέγραφα, γέγραφα (ст. 22). Две перфектных формы выражают непреклонную волю Пилата: «…что я написал и поставил на кресте, то я написал и должно остаться на кресте». Но они заключают — на все времена — и свидетельствуют о смерти Иисуса как царя.

В приведенном отрывке заслуживает нашего внимания указание, что место распятия было близко от города (ст. 20), значит, не в самом городе. И в ст. 17 «неся Свой Крест Он вышел <���έξήλθεν> на место, называемое лобным». В Послании к евреям (XIII. 11–12) эта «смерть вне врат» для освящения народа получила типологическое объяснение в жертвенном строе Ветхого Завета. Сохранение этих топографических подробностей в Ин. ставит вопрос об их толковании. Не содержат ли они указание, и в Ин., на искупительное значение смерти Христовой?

Нашего внимания требует теперь отрывок XIX. 23–27, содержащий повествование о разделении риз и о предстоящих у Креста. Надо отметить, что эти два эпизода составляют вместе одно целое. Сказанное о воинах кончается в ст. 24b так: οι μεν οΰν στρατιώται ταΰτα εποίησαν [83]. Русский перевод — «воины это сделали» — не вызывает возражений. Русский язык не располагает средством для передачи частицы μεν, которой в дальнейшем отвечает частица δε. В нашем случае — είστήκεισαν δε, «стояли же» (ст. 25), после чего начинается рассказ о предстоящих. Можно было бы, не притязая на литературное изящество: «с одной стороны, воины это сделали», «с другой стороны, стояли» и так далее. Важно, что два рассказа мыслятся как две части одного. В рассказе о разделении риз внимание привлекает к себе «хитон не сшитый, ткань целиком с самого верха» (ст. 23). Чтобы его не рвать, воины метали о нем жребий (ст, 24). Это значит, что он достался языческому солдату. Но толкователями давно было замечено, что таким был хитон иудейского Первосвященника. В скобках отметим, что это сближение было бы вторым случаем, когда повествование о Страстях требовало бы для его понимания усердного комментатора, который сопровождал бы его распространением. Но это только одна сторона. Другая, в рассказе о Предстоящих, — это усыновление Матери Иисусовой Возлюбленного ученика: «…и с того часа взял ученик Ее к себе» (ст. 27). Оба рассказа имеют экклезиологическое значение, и оба говорят о связи Нового Завета с Ветхим. Священное одеяние Ветхого Завета (прибавим: Христом освященное — у языческих солдат, то есть у людей, привлеченных от мира, «с Востока и Запада и с Севера и Юга» [ср. Лк. ХШ. 29]) и Матерь Иисуса, в лице которой получило завершение ветхозаветное подготовление Боговоплощения, — в новом доме взыскавшего любовь Иисусову и ей усыновленного ученика. Мы узнаем и в дальнейшем образ Церкви в лице Возлюбленного ученика. Место этого отрывка в повествовании о Страстях предуказано контекстом. С отречением иудеев от Христа в пользу Кесаря иудейскому религиозному строю пришел конец. В повествовании о погребении, о иудейских погребальных обычаях (ср. XIX. 40) и о пятнице иудейской (ст. 43) говорится как о чем-то для автора внешнем и чуждом. Когда писал Иоанн, тогда уже не было ни Храма, ни приносившихся в Храме жертв. Перед ним стояла та же проблема, которая еще раньше встала перед составителем Послания к евреям: о вечном в Ветхом Завете и о его рецепции в Новом. В Христианской Церкви оно оказалось вверенным новым людям языческого происхождения, вошедшим в обладание священным наследием Ветхого Завета. И усыновление Матерью Возлюбленного ученика было не только последней заботой о Матери и последней мыслью об ученике. Оно было волею Христа о Церкви. Мы видели, что термин «Церковь» в Ин. не употребляется, но что начиная с гл. IX–X вопрос о Церкви все более и более привлекает внимание евангелиста, воспроизводившего слова и дела Христовы. После притчи о Дворе Овчем и символического действия XIII. 1-30 это касается и Прощальной беседы, и Первосвященнической молитвы. Было бы противно всякому ожиданию, если бы Господь, умирая, не сказал о Церкви. Он и изрек Свою волю тогда, когда вся священная одежда стала собственностью языческого воина — в символическом акте усыновления Матерью ученика. После этого Он умер.