Виктор Острецов - Статьи разных лет

В заключение необходимо подвести какие-то итоги, поучительные для нас и для понимания того времени, в котором живем. Если исключить грубые выходки г. Шумского и оставить в стороне его вопиющую неграмотность, то в остатке мы получим нечто для нас существенное. То самое смешение доброго со злым, о котором предупреждал нас старец Макарий Оптинский. Это смешение земного с духовным, начала мирского с началом Божественным характерно для такого явления как розенкрейцерство — в широком смысле этого слова. Иудаизм с его устремленностью к земному раю одевается в христианские одежды, а Святые ставятся в ряд с писателями и композиторами, учеными и художниками. «Царство Мое не от мира сего,» — говорил Господь Иисус Христос. А нам говорят: «От мира то царство, на которое мы сегодня уповаем».

Иудейская доктрина «культурного строительства» подается нам в качестве какого-то загадочного «христианства». И вот писатели, сами нетвердые в своей личной жизни, как писал об этом архиепископ Никон, и еще более нетвердые в исповедании христианских истин, а то и прямо их отвергающие, выдаются, и не только г. Шумским, за апостолов Православия. Это явление, которое трудно списать на одно невежество. Тут отчетливо прослеживается тенденция, заданность, задание… И потому крайне любопытно, что идеи сделать мирским христианство, непризнание учения Церкви в ее полном объеме исходят сегодня от самых различным групп и общественных организаций. Один, к примеру, патриотический писатель из ныне здравствующих, в свое время не упускавший случая помянуть «поповщину» или сообщить юному читателю о том, что никакого Великомученика Георгия никогда не было (его «попы-мракобесы» придумали для своих корыстных целей), а был герой русских сказок Егорка. Так вот этот писатель сегодня пишет так:

«Настоящими писателями, каковыми являются такие богатыри духа, как Иван Санин (Волоцкий), Игнатий Брянчанинов, Тимофей Кириллов (Тихон Задонский), Иван Сергиев Кронштадтский) и Филарет Дроздов. Истинные писатели и поэты преподобны, воинственны и непреклонны». Писатель Карен Раш лишает Святых церковного сана, но зато производит новый набор в Союз писателей…

Этот пример показывает нам процесс извращения христианского учения и попытку представить его как интеллигентскую и приспособленную для наших мирских нужд теорию, украшенную для радости глаз и слуха песнопениями, нарядами и живописью, называемой по старинке иконописью. Мы видим этот демократический процесс, поражающий и церковное стадо, забывающее слова своего Пастыря Небесного: «Не любите ни мира сего, ни того, что в мире».

Конечно, можно улыбаться, читая благоглупости г. Шумского и подшучивать над его словесными кульбитами, но дело, конечно, не в этом. Именно желание придать Православию вид удобной интеллигентской философии определяет господствующую линию в общеидеологическом процессе, разворачивающимся на поле книгоиздательства и в программах телевидения.

Бескомпромиссное следование христианскому вероучению продемонстрировали нам в предреволюционный период десятки русских архиереев, тысячи русских священников и миллионы простых русских людей, названных черносотенцами. Сегодня некоторые из них канонизированы Русской Православной Церковью, но из их биографий тщательно удалены все упоминания об их черносотенной деятельности. Понятно, что тех Православных людей нельзя было купить на ту демагогию, которую пропагандирует г. Шумский. И меньше всего они бегали спрашивать мнения о том или ином явлении у «культурных господ». И если, к примеру, Антонию Храповицкому надо было высказать свое суждение о ныне прославляемом В. Розанове, «гениальном русском мыслителе», то он высказывался о нем без всякой оглядки:

«Вся плеяда наших профессиональных лжецов: братьев Трубецких, Розановых, Петровых, Семеновых, вся эта наперебой лгущая компания — плоды соловьевской декаденщины и по большей части его ученики и приятели».

(«Ложный пророк»)

Ему вторит епископ Саратовский Гермоген:

«Современные же нам хулиганы и забулдыги в сфере религиозной мысли вроде Розанова, Мережковского и других, смеющиеся и глумящиеся над нашим драгоценнейшим сокровищем Веры Христовой и Церкви, должны быть также выведены, изъяты из среды верных, отлучены от Святого Собрания и анафемствованы открыто для пресечения производимого ими соблазна в среде верующей части народа».

Эти ясные голоса наших архипастырей сегодня хотят заглушить и дать нам вместо суровых истин Веры Христовой розовую водичку, замешанную на поэтах и писателях и всяческом мирском словоблудии. Именно поэтому нельзя считать письмо г. Шумского лишь порождением человека, чьи амбиции стать пророком остались неудовлетворенными.

Можно напоследок вспомнить еще один перл г. Шумского, чтобы яркий облик борца с «бесовско-сионистской оккупацией» стал еще величественнее:

«Русская классическая литература — плоть от плоти дитя Православия, а высшей ее ценностью всегда был Иисус Христос. Разве не так у Достоевского, Гогота, дня которых не было ничего святее Христа, что так гениально пронзительно отмечал В.Розанов?»

Несомненно, что здесь состоялось литературное открытие: мы-то, наивные, читатели и литературоведы, вот уже две сотни лет считаем, что высшей ценностью художественной литературы вообще, и русской классической в частности, является человек, о котором нам рассказывают писатели. Но г. Шумскому виднее. У него свои открытия, своя литература, своя «церковь». Но относительно уже упоминаемого В. Розанова не могу отказать себе в удовольствии процитировать его самого. Как же отзывался сам Розанов о роли литературы в судьбе России? Что же «гениально-пронзительно» отмечал Розанов? Цитата длинная, но чрезвычайно ценная:

«Литература в каждой истории есть „явление“, а не суть. Она же у нас стала сутью. Войны совершались, чтобы беллетристы их описывали. („Война и мир“, „Севастополь“, „Рубка леса“, „Красный смех“ Леонида Андреева), и преобразования тоже совершались, но — зачем? Чтобы журналисты были удовлетворены. Если „освободили крестьян“ — то это для Тургенева и его „Записок охотника“, а если купечество оставили в презрении — то потому… что там было „Темное царство“ Островского, и нужно было дождаться времени, когда они преобразятся в новофасонных декадентов. Цари как-то пошли на выставку к Пушкину, Лермонтову и Жуковскому или попали под презрение Максима Горького и Леонида Андреева с его „Семью повешенными“. Наконец, даже святые и праведники Церкви рассортировались в старцев Зосим и Ферапонтов Достоевского или пошли в анекдот „Мелочей архиерейской жизни“ Лескова… литература до того напряглась парами, что наконец, когда послышалась ломка целого корабля — все, уже было поздно… Поздно поправлять, поздно целить, подставлять пластырь корабельный: Россию разорвало, разорвала ее литература… Литература, которая была смертью своего Отечества. Этого ни единому историку не могло вообразиться… И к падению Руси нужно и возможно составлять не „деловой“ указатель, а обыкновенную библиографию, указатель „печатными“, „книжный“, перечень „пособий в стихах и прозе“, в журнальных статьях и „хрониках внутренней жизни“. Работа кропотливая и изнурительная».