Михаил Новоселов - Догмат и мистика в Православии, Католичестве и Протестантстве

«Ибо сила Твоя есть начало правды, и то самое, что Ты господствуешь над всеми, располагает Тебя щадить всех»

(Прем. 12, 16).

Таким образом, католическая догматика, пытавшаяся построить учение о спасении на правовых началах, прибегавшая для этой {220} цели ко всевозможным уловкам, в конце концов приходит к сознанию невозможности сделать это и на все возражения разума только слепо указывает на требование Откровения, причем это требование она (догматика) спешит неправильно истолковать в своем правовом смысле: нельзя доказать, что дела суть заслуги, но Слово Божие говорит нам, что дела необходимы для спасения и спасают, — следовательно (заключают католики, делая логический скачок), дела, как бы то ни было, имеют значение заслуги.

Таков вывод, к которому с неумолимой необходимостью ведет западное христианство. Его основная ложь — правовое понимание спасения и всей вообще религиозной жизни.

Правовой строй знает только внешние отношения и не заботится о внутреннем содержании, скрывающимся за этими отношениями. Не спрашивая о внутреннем {221} устроении вещи, он хочет узнать ее цену и, узнав, считает свое дело конченым. Если, по христианскому учению, человек спасается только через Иисуса Христа и только в том случае, когда творит дела, заповеданные Христом, то для ума схоластиков это значит, что Христос и человек представляют правде Божией — каждый со своей стороны — вполне достаточную цену за обещанную вечную жизнь. Но если дело Христа и дело человека суть понятия правового порядка, то они взаимно исключают друг друга: насколько возрастает цена заслуг человеческих, настолько является ненужной заслуга Христа. А между тем Слово Божие и совесть требуют и того, и другого, и именно совместно, и именно в качестве непременных причин спасения человека. Вот та основная ложь западного христианства, которая ведет его ко всевозможным уловкам: основная его посылка требует одних выводов, а жизнь и прямое учение Слова Божия, с которыми оно связей порывать не хочет, — других. В существе своем и католичество, и протестантство учат и говорят одно и то же: и то, и другое больны одной и той {222} же неисцелимой болезнью, разница только в тех прикрытиях, которыми каждое из них старается себя успокоить. И те, и другие признают (протестанты открыто, а католики под строкой), что, собственно говоря, дела человека не нужны, не должны иметь оправдательной силы. И те, и другие, чтобы не идти прямо против истины и в то же время не отступить от своего умствования, должны признать делание человека непроизвольным (протестантское освящение и католическое превращение — infusio gratiae). Разница только в том, что протестанты, не забывая и не скрывая своей мысли, думают только как-нибудь загладить ее разногласие с жизнью, указывают на ее безопасность: дела, говорят они, необходимо последуют, нечего, следовательно, беспокоиться об их отсутствии при оправдании. Католики же стараются затуманить самую мысль и, забывая свои основные посылки, усиливаются только, зажмуря глаза, говорить, что дела все-таки необходимы, что они все-таки заслуживают спасение, не будучи в состоянии объяснить, как же эти дела заслуживают.

{223}

Себялюбец живет для себя, свое «я» поставляет средоточием мира, с точки зрения этого «я» оценивает все происходящее и в своей, и в общемировой жизни. Цель его — собственное благополучие, высшее благо — наслаждение, в виде ли чувственных удовольствий или в какой-нибудь нирване и т. п. в этом роде.

Теперь грех (существо которого и есть себялюбие), доставляя человеку наслаждение в этой жизни, вместе с {224} тем приносит ему неизмеримо большее страдание в жизни загробной: Богом установленный миропорядок оказывается пагубным для себялюбия и с необходимостью ведет его к наказанию. Себялюбцу как таковому, конечно, нет дела до правды или неправды этого миропорядка; даже более, он всем своим существом готов возмутиться против последнего, всем своим существом готов протестовать против этого ограничения своего «я», желание которого для него закон. Но он, как себялюбец же, не может не желать избежать той горькой участи, к которой приводит нераскаянное противоречие враждебному для него миропорядку. И вот себялюбец начинает, как он говорит, спасаться, т. е., с крайним сожалением отсекая свои излюбленные и все еще дорогие пожелания, начинает исполнять закон, положенный Богом, — исполнять именно потому, что противозаконие оказывается в своем последнем выводе крайне невыгодным для себялюбца, хотя и не перестает для него быть желательным и приятным. Себялюбец в душе своей враг Богу (Рим. 8, 7) и хочет слушать своего отца — {225} человекоубийцу (Ин. 8, 44); он готов кусать милующую его руку (вспомним иудеев, «избивших пророков и камнями побивавших посланных к ним», вспомним распятого Иисуса Христа). Но он трепещет Бога, так как знает, что Он всемогущ, что все, и сам себялюбец, в руках Божиих, что от Бога, следовательно, не уйдешь. Себялюбцу приходится подчиняться воле Божией для своей же собственной выгоды. Он и подчиняется, но как раб, с внутренним отвращением, с ропотом, подгоняемый бичом, или как наемник, которому нужна выгода, награда.

Так настроенный человек, конечно, не может и понять той «свободы чад Божиих», которую принес Иисус Христос, того «примирения» с Богом, которое возвестили нам апостолы: «душевный» человек не может служить Богу

«духом и истиною»

(Ин. 4, 23), он судит обо всем по-душевному (1 Кор. 2, 14). Приходя ко Христу, он не столько хочет научиться от Него, как ему жить, чтобы жить истинною жизнию, сколько хочет узнать, какую пользу принесет ему следование Христу. Поэтому, слыша о спасении Христовом, он усвояет из этой благой вести {226} преимущественно ее внешнюю сторону — избавление от бедствия, от конечной погибели и получение высшего блаженства — и не замечает другой, более существенной стороны этого спасения, не замечает, что бедствием здесь считается не страдание, не муки, а грех; что высочайшее благо здесь полагается в той самой воле Божией, против которой с такой ревностью возмущается его себялюбивая природа. Он думает только о том, что он будет наслаждаться, а чем — об этом он не спрашивает.

Но если все дело только в блаженстве как таковом, в выгоде человека, то естественно спросить: за что же человек эту выгоду получает? не будет ли несправедливым наделять его блаженством, когда он ничем не заслужил его? Христос учил, что спасаются только делающие добро. Следовательно, заключает человек, добро и есть та плата, та уступка Богу, за которую Он дарует человеку вечную жизнь. Почему же Богу угодно такое, а не иное поведение, себялюбец понять не может: сам исполняя желания своего «я» только потому, что это ему приятно, желательно, он и закон Божий наклонен пред{227} ставлять себе таким же беспричинным деланием владыки. Конечно, такую беспричинную волю человек любить не может, равно как и самого владыку. Последнего он только боится, а первую исполняет только против своего желания. Отсюда его труды, понесенные им при исполнении воли Божией, не могут иметь силы и значения самоотверженной жертвы Богу, жертвы любящей и благодарящей. Для человека они — тяга, подневольное ярмо. Поэтому ими пожертвовать он не в состоянии и требует себе вознаграждения, как и всякий наемник. Дела в глазах человека получают значение заслуги.