Иржи Лангер - Девять врат. Таинства хасидов

Семья отца состояла из людей практичных. Семья матери, более утонченная и культурная, происходила из той же деревни. Среди ее предков выделялся какой-то весьма почитаемый раввин, уже в моем поколении один наш дядя был мастером резьбы по дереву, а среди наших многочисленных кузенов было несколько врачей, математик и поэт и, наконец, мы — трое братьев, унаследовавших многое по материнской линии. Однако наша бедная мама на склоне лет стала совершенно глухой, замкнутой в своем мирке, тихой и мягкой и в жизни семьи играла лишь пассивную, едва заметную роль.

Естественно, отец определил нас троих в чешскую школу и с малых лет снабжал всех чешскими книгами. Он состоял по меньшей мере в десятке организаций, не исключая даже патриотического «Сокола» [1] «Сокол» — массовая физкультурная организация. ( Здесь и далее, если не указано иное, — примечания переводчика .) , хаживал в кофейню сыграть партию-другую в карты, короче, жил подобно всем мелким торговцам пражского предместья. Это приспособление к окружающей среде в нашем поколении возросло еще больше. В школе, на уроках Закона Божьего, мы кое-как научились читать древнееврейские буквы, но это знание оказалось столь неглубоким, что позднее я мог лишь восхищаться прекрасными узорами древних букв. Мы знали об истории еврейства ровно столько, сколько, к примеру, о римской истории. Сущность и этика иудаизма оставались нам почти неведомы. Если дома наши сверстники получали об этом довольно скромные познания, то мы не получали почти никаких. Мой последний религиозный опыт сводился к чтению Торы в бар-мицву (праздник зрелости в тринадцать лет). Когда я готовился к этому, то постарался древнееврейский текст переписать латиницей.

С течением времени в нашей среде возобладал рационализм, и умонастроению всей нашей молодежи, как еврейской, так и нееврейской, была чужда любая форма метафизики. Поскольку мы лучше питались и воспитывались в более гигиенических условиях, чем наши отцы, мы переросли их по меньшей мере на целую голову и потому стали желанными игроками в футбольных и прочих юношеских спортивных командах. Когда антисемитизм проявлялся не слишком явно или шумно, нашему поколению начинало казаться, что оно принадлежит к еврейскому племени лишь по записи в метрическом свидетельстве. Иными словами, все вопросы, волновавшие мир или народ, среди которого мы росли, на чьей культуре воспитывались и подлинными представителями которого хотели быть, мы в равной степени считали своими. Разве что происхождение заставляло нас острее других чувствовать социальную несправедливость, и этим чувством мы измеряли страдания евреев в любой точке земного шара — как и страдания любых иных общественных париев.

Сионисты, которых в то время было немного, весьма радикально отличались от нашего ассимилированного поколения. В мечтах они видели Палестину еврейским государством, евреев — нацией и их религию — национальным знаком, таким же, каким станет и древнееврейский язык — иврит. Конечно, не могу не отметить: в Праге, как и вообще в Центральной Европе, жили еврейские семьи, которые ощущали себя более или даже гораздо более религиозными, чем наша семья и ей подобные. С другой стороны, были и такие, которые чувствовали себя еще в меньшей степени евреями, чурались всего еврейского, а то и — к ужасу даже не слишком преданных традиции единоверцев — вступали в смешанные браки. В Праге, однако, кроме двадцати или тридцати тысяч в разной степени верующих евреев, все еще жили небольшие группки бескомпромиссных ортодоксов, некая религиозная еврейская элита. Да, именно в Праге, городе, который старые еврейские поэты называли «Жемчужиной городов», «Короной мира», городе, знаменитом своей синагогой тринадцатого столетия, прекрасным старинным еврейским кладбищем, городе, в котором издавна трудились многие выдающиеся еврейские ученые. В кругах этих ортодоксальных и высокообразованных иудаистов мой брат Иржи нашел учителей древнееврейского языка и религиозных традиций, а также поддержку в своих дальнейших занятиях. Ради этого он резко отдалился от своей семьи.

Иржи, младший из троих братьев, родился в Праге седьмого апреля 1894 года и был на шесть лет моложе меня и на четыре года — среднего брата, Йозефа. В детстве он был довольно замкнутым, но из нас троих — самым крепким и рослым. В начальной и средней школе он не блистал — учился ни шатко ни валко. Любил музыку, по крайней мере как слушатель, — совсем молодым студентом посещал концерты с серьезным репертуаром. Прага для этого предоставляла массу возможностей. Иржи обожал хорошие книги. К тому времени я успел опубликовать свои первые литературные опыты и поэтому стал для него достаточным авторитетом, чтобы рекомендовать ему достойные произведения. Однажды — ему уже исполнилось пятнадцать лет — он ошеломил меня вопросом: кого из чешских поэтов я считаю мистиком? Я назвал Отокара Бржезину, одного из величайших наших поэтов, хотя и малодоступных. Брат прочел все его произведения и пришел в восторг. Тогда я впервые понял, куда устремлены его увлечения, но до конца осмыслил это лишь одним-двумя годами позже, когда он начал страстно интересоваться вопросами религии, а затем не просто интересоваться и не только вопросами: Иржи с головой ушел в таинственную, абстрактную, мистическую вселенную, которая именуется религией.

Конечно, это была религия еврейская. Но этого могло и не случиться. Как мы заметили, такому мистическому экстазу он поддался под влиянием своего друга Альфреда Фухса, происходившего из семьи столь же умеренно религиозной, как и наша. Альфред был стройным, красивым юношей, всегда немного мечтательным, но отличным учеником. Говорили, что он первый покорился чарам религиозной мистики, которой в той же мере был околдован и мой брат Иржи, и оба приятеля прежде всего стали искать ее в еврейской литературе. Ради этого они выучили иврит, и тогда я впервые увидел брата, склоненного над древнееврейскими фолиантами. Однако вскоре Фухс обнаружил в католицизме еще больше мистики, там она показалась ему богаче, разнообразнее по форме, более притягательной. И он увлекся католичеством так же восторженно, как прежде был захвачен иудаизмом. Но теперь он уже осваивал старые латинские христианские тексты. Так разошлись пути этих двух мистиков, и их разрыв стал окончательным, когда Фухс с присущей ему последовательностью принял крещение. Он стал страстным католиком, вдумчивым богословом, вдохновенным католическим философом. В период немецкой оккупации его вырвали из монастыря, в котором он находился, и до смерти замучили в концентрационном лагере Дахау — как из-за его еврейского происхождения, так и из-за святой преданности принятой им вере.