Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце

Только свет и просвещение им делают возможным постижение вечных истин. Бог вносит свой вклад в человеческое познание, просвещая неизменяемые предметы мысли. Августин называет Бога «Отцом света мысли»: pater intelligibilis lucis и «Отцом нашего просвещения»: pater illuminationis nostrae, как это звучит во вступительной молитве к «Монологам». «Просвещение» не только усиливает человеческие способности к познанию, но показывает людям их самые ценные и необходимые объекты так же, как солнце показывает глазу все видимое (О Троице, XII, 15; Письма, 120, 2). Уже в «Монологах» Августин использует платоновскую модель подобия солнцу. Отсюда идет основная аналогия между солнцем и видимым, премудростью Божией и воображаемым. Дух называется оком души (Рассужд. на Еванг. от Иоан. 35, 3). Таким образом Бог — и соучастник нашего познания, и присутствует в нем. Возможно, незнание объясняется нашими собственными потемками (Исп. X. 5). Ибо только чистое сердце может увидеть то, что показывает свет (Монол. I, 6).

Метопа — это «желудок души» — venter animi ( Исп. X, 14). Memoria охватывает все, что содержится «внутри» — intus, а не «вовне» — foris. Августин полагает, что внутреннее лучше внешнего. Многое указывает на совпадение между cogito Декарта и различными высказываниями Августина о сомнении и самосознании. Начиная с его первых работ, в которых он выступал против скептиков (Монол. II, 1; Об ист. рел. 39,73), и до самых последних (О граде Бож.

XI, 26; О Троице, X, 10 и XV, 12) главной темой для Августина является неискоренимый и несомненный характер самосознания, Нельзя отрицать существование сознания, тем самым одновременно не подтверждая его. Никто не может сомневаться в собственном существовании. Он говорит Jam dubitatio иЫ nisi in animo est? — «Где есть сомнение, как не в душе?» (Об учит. 3). Во всем, что находится вовне, можно сомневаться, но не во внутреннем, не в самосознании. Поэтому Августин считает, что внутреннее — это условие для внешнего. Нельзя же сделать несомненное зависимым от сомнительного!

Августин далеко следует за Платоном в его учении об идеях. Вечные истины дают опыту форму и структуру. Что касается математических законов, Августин, как и Платон, считает, что они находятся в памяти изначально. Августину ясно также, что деятельность учителя может пробудить воспоминания к жизни. Августин рано начинает думать о предсуществовании души. Позднее он возложит на Творца ответственность за врожденные намерения. Августин считал идею Бога самоосвещакнцейся. Она не врождена в том смысле, что она всегда присутствует в сознании, но и в рождена — поскольку, когда человек слышит о Боге, он немедленно понимает, что это правда. Память позволяет Августину задним числом узреть Провидение и благодать Божию.

Вся «Исповедь» — это упражнение памяти. Воспоминание есть время субъекта. Бог направляет и объективный поступательный ход жизни вперед, и субъективный обратный процесс памяти. Августина очень интересует отношение между памятью и временем. Все три аспекта времени могут быть собраны в определенных действиях души: настоящее прошедшего — это память (praesens de praeteritis memoria). Настоящее настоящего — это его непосредственное созерцание (praesens de praesentibus contuitus ). Настоящее будущего — это его ожидание (preasens de futuris expectatio (Исп. XI, 20). Время сродни речи. Если фразу можно рассматривать как звук, то в памяти и ожидании содержится гораздо большая смысловая информация. Время сродни речи, где будущее поглощается мгновением настоящего и копится в прошлом.

В экстатических видениях, вроде тех, о которых Августин рассказывает в VII и IX книгах «Исповеди», время может останавливаться: вечность — это неизменяемое настоящее, лишенное памяти или ожиданий. Божия вечность — это «остановившееся мгновение», не имеющее ни начала, ни конца: пипс stans (О Кн. Быт. пр. маних. 1,2; Исп. XI, 14 и 30). «И так как «лета Твои не кончатся», то годы Твои — сегодняшний день» (Исп. 1,6; Пс. 101,28). О видении в Остии он пишет: «…пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты, где Ты вечно питаешь Израиля пищей истины, где жизнь есть та мудрость, через Которую возникло всё, что есть, что было и что будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть, какой была и какой всегда будет. Вернее: для нее нет «была» и «будет», а только одно «есть» ( sed esse solum), ибо она вечна, вечность же не знает «было» и «будет» ( пат fuisse et futurum esse non est aeternum)» (Исп. IX, 10).

Память — это то, чем измеряется протяжение времени Похоже, что некоторые размышления Августина о времени объясняются желанием ответить на вопрос о том, что Бог делал в вечности и что происходило до того, как мир был сотворен. «Ты, Который живешь всегда, в Котором ничто не умирает» (Исп, I, 6; XI, 11). До и независимо от вещей не существовало и времени. Это говорил еще Аристотель (Физика, IV, 14).

Время возникло по окончании сотворения мира. Тленность отнюдь не то же самое, что зло. Преходящее — это следствие Творения, а зло — следствие греха. И платоники, и манихеи были вынуждены сопоставлять тленность со злом. Преходящее и было самим злом или, по крайней мере, корнем зла. Августин же видит самостоятельную причину в грешной воле. Зло не вечно. Зло — это нечто, что случается с добром. Ибо, чтобы существовать, все должно содержать в себе что–то доброе. Диавол у Августина не равный противник Бога, а Люцифер, бывший ангел Господень, который был низвергнут с небес из–за своей гордыни, и теперь соблазняет каждого человека идти по его стопам.

Всю «Исповедь» можно читать как попытку найти смысл и связь в своей жизни. Августин понимает все свои поступки и испытания как часть замысла Господа Бога по его спасению. Бог постоянно присутствует во всех перипетиях. В качестве постоянного соратника и противника Бог превращает личность Августина в непреходящую ценность. Поэтому, когда Августин пересказывает историю своей жизни, он раскрывает ее перед единственным «Ты», который всегда сопровождал его, а именно, перед Богом.

«Я желаю знать Бога и душу, ничего больше». Душа слишком тесна, чтобы вмещать самое себя, говорит Августин. Он стал вопросом и загадкой для самого себя. Он, как первооткрыватель, пускается в путешествие по своим внутренним просторам, которые предлагают куда более неожиданные виды и перспективы, чем могут предложить просторы внешние. Правда, душа пытается скрыться от самой себя и сомневается в собственной способности отвечать за свои силы. Но с внутренним светом в качестве проводника душа не может скрыть от себя собственное содержание.

Если можно понять что–то о самом себе, наблюдая за другими, значит можно понять что–то и о других, наблюдая за самим собой. Августин часто идет именно этим путем. Самонаблюдение показывает ему и нечто общечеловеческое. Мы знаем по себе, что значит быть справедливыми, говорит он. Августин принимает сократовское и платоновское «Познай самого себя!» и радикально приспосабливает это к христианству. Только учение о Троице дает Августину ключ к пониманию единства и многогранности личности. Личность всегда помнит, понимает и любит самое себя — точно так же, как Триединого Бога.