Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце

Юлиан был снобом, и в высших кругах Рима у него было много сторонников. Оговаривая Августина, он, между прочим, подчеркивал свое социальное презрение к африканцам. Августин серьезно отнесся к этим нападкам и ответил на них, написав в защиту брака, который он якобы демонизировал, сочинение «О браке и вожделении».

Однако Юлиан недооценил прочность положения Августина в Церкви и среди императорских чиновников. Валерий, епископ Равенны, принявший жалобу Юлиана на Августина, был одним из многочисленных корреспондентов Августина и по вопросам богословия, и по вопросам африканской церковной политики. Через него Августин узнал о многочисленных и горячих нападках на себя. Юлиану и его сторонникам пригрозили отлучением и судом. Но в этом время умер папа Зосима, а Бонифаций стал папой только в 419 году. Таким образом Юлиан получил время на перегруппировку сил и подкрепил устные нападки четырьмя книгами «Ad Turbantium »(«КТурбантию»). Августин, со своей стороны, был вынужден переработать свое сочинение «О браке и вожделении», чтобы ответить на новью обвинения. Тем временем Юлиан потерял должность, и его пелагианские извращения были снова осуждены, теперь уже папой Целестием.

Пелагианство Юлиана было оптимистично не только по своей природе, но и потому, что Юлиан, как и его учитель, отрицал метафизическое содержание в основополагающих понятиях богословия и пришел к своего рода философскому натурализму. Страсть человека не более греховна, чем страсть животного! — заявлял он. Боль, испытываемая женщиной при рождении ребенка, объясняется природой, а не первородным грехом. То, что Адам и Ева согрешили, плохо для них самих, но не имеет последствий для нас. Смерть Евы, как и смерть Адама, никак не связаны с грехом, просто так распорядилась природа (Пр. втор, отв. Юл. VI, 26; V, 52). Вожделение и страсть были в раю еще до того, как в мире появился грех.

Следовательно, по Юлиану, нет нужды ни в крещении детей, ни в том, чтобы искать для некрещеных детей особое место в географии царства мертвых. Грех — это не что иное, как злая воля, которая, в принципе, способна отвернуться от предмета своей страсти (Пр. втор. отв. Юл. Ill, 138; II, 17). Ко всему прочему, Юлиан заявлял, что каждая человеческая душа создана Богом и потому каждый новый человек в мире изначально причастен к чистоте рая (Пр. втор. отв. Юл. 1,24–25; 1,6 и 66). Своими слезами маленькие дети подтверждают, что они родились на несчастья, говорил Августин (Пр. втор. отв. Юл. II, 116). Но Юлиан утверждал, что влияние Адама на последующие поколения заключалось только в его плохом примере, тогда как Христос влиял на людей своим хорошим примером (Пр. втор. отв. Юл. II, 47).

Юлиан называл приверженцев Августина «деревенщиной» (rurales), «подонками» ( vufgus), «любителями зрелищ» ( theatrales ), а самого Августина — «покровителем ослов» {patronus asinorum). Юлиан черпал свои знания якобы из философских сочинений и считал, что являет собой уровень образования, о каком ни Августин, ни его провинциальная группировка не могли и мечтать.

Для Августина Юлиан стал средоточием всего, что портило ему жизнь. Юлианово высокомерие, дерзость и ложный оптимизм претили старому епископу. К этому надо добавить и презрение Юлиана к верующим простолюдинам, тем самым, которых Августин утешал и наставлял столько лет, сколько был епископом. Больше всего Августина, наверное, пугало то, что этот дерзкий молодой человек во многом напоминал ему его самого в ранней молодости. Разрыв с Юлианом заставил Августина занять позиции, близкие к манихейству. Впервые в своей жизни он оказался перед агрессивным противником, не менее ученым, чем он сам, и владеющим теми же риторическими приемами.

Августину были не чужды издевка, ирония и аргументы ad hommem. Но он привык сам определять стелем» накала страстей и количество выпадов. И Иероним, и Августин были темпераментными полемистами. Они, не стесняясь, употребляли по адресу своих противников любые бранные слова, какие считали нужными. Оба не останавливались перед грубостью и оскорблением противника, что поражает современных читателей в сочинениях этих святых людей.

Однако в борьбе с Юлианом Августин встретил, так сказать, полемиста–самоубийцу, который прибегал к самым крайним возможностям и который с самого начала отбросил всякую сдержанность. Потому Августин в этой полемике и производит впечатление усталого и ожесточившегося человека. Он говорит как епископ, который хочет навести порядок среди своей паствы, но быстро обнаруживает, что не встречает того же желания к примирению у противоположной стороны. Юлиан стремился к одному: он хотел увидеть, как Августин будет страдать и умрет, наказанный за то, что он сделал с Пелагием. Юлиан пережил Августина, но радости это ему не принесло.

Августин не мог понять, что кто–то может сомневаться в реальности первородного греха. Всю жизнь он сталкивался со злой волей и себялюбием людей. Его понятие христианства было связано с образом греха как болезни, излечит ь которую может только вера в спасение. В «Исповеди» нет более прозрачных метафор, чем те, которые говорят о Христе как о враче, о грехе как о болезни, и о спасении как о выздоровлении (Исп. II, 7; V, 10; IX, 8 и др.). «Ты врач, я больной» (Исп. X, 28). Ошибка юлианского гуманизма состояла в том, что Юлиан не знал, как большинство людей стремится найти смысл в своем жалком и нищем существовании. Юлиан знал только модное духовное направление верхушки римского общества и говорил исключительно от своего имени. Августин же солидаризировался с самыми несчастными и таким образом вернулся в ту среду, из которой вышел, — правда, в неуязвимой роли епископа.

В 1465 году художник Беноццо Гоццопи изобразил на хорах храма Сан–Агостино в Сан–Джиминьяно эпизод из детства Августина. Легенда гласит, что однажды маленький Августин ложкой выкопал на берегу яму, которая заполнилась водой. На вопрос, что он там делал, мальчик ответил, что легче перечерпать ложкой всю воду из океана в эту яму, чем постичь тайну Троицы. В этой связи снова всплывает старый мотив о «неведении ученых мужей» — docta ignorantia (Письма, 197,5; Рассужд. на Еванг. от Иоан. 13,5).

Если ты что–то понимаешь, то это еще не Бог, говорит Августин (Проп. 117, 5). Этот мотив означает нечто большее. Идея в том, что чем больше человек учится, тем меньше он понимает. С этой точки зрения ученых следует считать несведущими, а несведущих — учеными. Docta ignorantia как идея уже мелькала в ранних диалогах Августина (О порядке, И, 16). Молчание важнее всего, что человек может сказать. Кто поймет всемогущую Троицу? (Исп. XIII, 11). Бог есть не что иное, как само бытие. Он Сам есть Свой объем и содержание. Он есть единство во всем, что Он охватывает (О Троице, V, 2). Его действительность превосходит все, что способен постичь человеческий разум.