Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце

Или любое различие между Отцом, Сыном и Святым Духом должно быть стерто, или они становятся такими разными, что у нас опять являются три Божества. Найти точку равновесия удается не всегда. Если верить Аристотелю, одна субстанция не может содержать в себе несколько субстанций. Ибо субстанция — это нечто единое и неделимое. И тем не менее, в Никее говорили о трех ипостасях «одной и той же субстанции» — consubstantiales. То есть Сын и Святой Дух были не «сотворены», но «рождены» Отцом.

Августин хотел заново определить отношения между ипостасями Божества, прибегая к новым метафорам для обозначения человеческого духа. Память, разум и воля — различные и в то же время вытекающие одна из другой стороны человеческого духа. Ни одна из этих сторон не существует без участия двух других. Память, разум и волю невозможно описать ни как одну, ни как три субстанции. Так, пытаясь освободиться от гнета аристотелевского учения о категориях, Августин отворачивается от мира природы и вещей и концентрирует свое внимание на внутреннем представлении человека о Боге (ср. О граде Бож. XI, 10). Через аналогию с человеческим духом он хочет заново осветить сущность Бога.

Однако деление человеческого духа на три части есть нечто большее, чем просто метафора. Использование метафоры объясняется тем, что человеческий дух фактически есть imago Dei, что он создан «по образу Бога». Августин пытается понять божественную тайну, исходя из богоподобия человека. Самая характерная черта человеческого духа — это его отношение к самому себе. Следовательно, рефлексивное самосознание может быть образом отношения Бога к Самому Себе и Своим ипостасям. Он есть и «образ», и «след » — imago Trinitatis (IX, 12) и vestigium Trinitatis (XI, 1). Человеческий дух создан по образу Бога не только как три–единство, он постоянно соотносится с самим собой так же, как соотносятся друг с другом ипостаси Бога.

Человек может помнить, что он что–то забыл, может знать, что он чего–то не знает, и может хотеть чего–то, чего он не знает. То есть, скрытое или потенциальное всезнание лежит в основе самосознания человека в виде памяти, сознания и воли. Как и самосознание, «дух» — animus или mens — есть нечто большее, чем просто часть «жизненной души» человека — anima. Но Августин не последовательно пользуется этими понятиями в своем творчестве. В добавление к уже названным понятиям появляются такие слова, как spiritus, ratio, inteliectus и intelligentia, представляющие мыслительную жизнь человека необозримой и изменчивой (О Троице, IX, 6; XIV, 15; XV, 12).

Августин пользуется понятиями, различиями и значениями, когда и как ему нужно. Он — не Фома Аквинский, которого почти невозможно и не нужно толковать, потому что все, сказанное им, просто и понятно. У Фомы едва ли найдутся какие–либо туманности или двусмысленности. Его мысли как бы обнимают вечный порядок неизменных понятий. Августин же, напротив, все время мысленно решает свои задачи, и то, что он говорит, нередко становится бессмысленным или сомнительным, если бывает вырвано из определенного контекста.

Дух, по Августину, есть нечто, в чем мы принимаем участие, он больше того, что мы имеем и контролируем (О Троице, XII, 1–2). Человек обладает духом совсем не так, как он обладает, к примеру, руками. Дух — это сам внутренний человек. Он — неделимое целое. Он может только помнить, мыслить и любить. Он не связан временной последовательностью, потому что он всегда в одно и то же время помнит, мыслит и желает. Таким образом, всеохватывающий характер духа является дальним эхом вневременной вечности Бога. Ибо память, разум и воля соответствуют прошлому, настоящему и будущему. Поэтому дух со своими тремя всеохватывающими функциями не привязан к мгновению и времени так, как тело и его душа (anima).

Дух соотносится с самим собой так же, как любящий, предмет любви и любовь. Искусная риторика громоздит тройственность на тройственность. Одни из них совпадают друг с другом. Другие им противоречат. А третьи образуют сосуд в сосуде. Этот мнимый беспорядок имеет определенный смысл. Он заключается в том, что тройственность присутствует повсюду и что все три звена в таких рядах переплетаются друг с другом и обусловливают друг друга.

Так трудно ли понять Троицу? Нет, ведь нам известно много таких рядов, где звенья обусловливают друг друга и все–таки переплетены друг с другом. Если божественное триединство не может быть проиллюстрировано аналогиями во внешнем мире, где действуют категории Аристотеля, оно легко иллюстрируется аналогиями из внутреннего мира духа. На витиеватые рассуждения Августина можно возразить, что Троицу было бы легче понять, если бы она постоянно не являла себя. Августин не может окончательно решить, ищет ли он хорошие метафоры или реальные совпадения между трехчленными рядами духа и Богом.

Похоже, что самый объемный сосуд — это mens, notitia и amor, то есть «дух», «сознание» и «любовь». Здесь дух сам выступает в качестве звена в одном из рядов, ведь смысл в том, чтобы обосновать богоподобие духа через его внутреннюю тройственность. Теперь можно сказать, что самосознание и любовь — это тоже части жизни духа. Но тогда именно этот ряд не становится рядом сопоставимых, доступных величин, таких как память, разум и воля. Этот пример показывает, что в данном случае Августин выступает не только как богослов и философ, но и как ритор, который громоздит эффекты на эффекты, не совсем понимая, что его примеры означают.

Учение Августина о Троице имеет мало общего с тем, что мы, современные люди, называем «психологией». Потому что та «душа», которую наносят на карту психологи, в принципе принадлежит отдельному индивиду. Она индивидуально ограничена историей его жизни. То, о чем пишет Августин, является, напротив Phaenomenologie des Geistes, феноменологией духа, с явным богословским подтекстом. Он хотел показать, как человеческое самосознание и божественная тайна могут взаимно просвещать друг друга. Он описывает не anima, жизненную душу тела, a animus или mens — «разум» или «дух», которые находятся над душой так же высоко, как высоко душа находится над телом. По схеме Августина внутреннее, безусловно, и есть самое бессмертное. Благодаря этому бессмертию внутренний человек принимает участие в жизни, которую он отражает, а именно в Триединстве.

Для Августина учение о Триединстве важно потому, что оно ставит преграду опустошениям, наносимым первородным грехом. Образ Бога в человеке после непослушания Адама стерт еще не совсем. Может быть, узнать сразу этот образ и трудно, но приложенные усилия непременно увенчаются успехом. Трактат «О Троице» — светлая книга, потому что она внушает уверенность, что порвана еще не вся связь с триединым Богом. Мы можем помнить, что что–то забыли, мы можем знать, что чего–то не знаем, мы можем желать чего–то нам неизвестного — и можем познать то расстояние, которое возникло после грехопадения. Косвенно тройственность духа является ключом к связи Бога и человека до грехопадения.